«Золотые от солнца тропинки сходятся, образуя посреди травы крест. У перекладины креста — колодец, а у основания — чистенький белый домик. Жизнь в светлом доме у подножия креста — рай. Вдали видна церковь, а между ней и крестом — хлев для скота. Значит, Церковь должна смириться и, вместе со всем народом, уподобиться покорному стаду, чтобы приблизиться к Истине, к Иисусу, к благодатному колодцу с водой, дающей жизнь вечную. Как это верно!.. Но ведь теперь все наоборот — и в Церкви, и в людях никакого смирения: бахвальство, гордыня, спесь… Народ покорен не заповедям Христовым, а лукавым попам, да жадным чинушам, и последнюю рубаху им отдает…»
Вдруг эти размышления были прерваны.
— Боря?! Бричкин?! Здорово! — кто-то протрубил сзади, прямо в ухо.
Бричкин обернулся — перед ним стоял кто-то ехидно улыбающийся, лет шестидесяти с небольшим, с сияющими проплешинами на угловатом черепе, с весело-обезьяньим взглядом на хитроватой морщинистой физиономии.
— Это же я — Вовка Жигулин! Разве не узнаешь?! Вот чудак!
Бричкин еле узнал ровесника, которому было чуть за сорок, и не обрадовался: в эту минуту, он хотел бы видеть своих туповатых одноклассников менее всего. Даже поздороваться с ним не получилось — бойкий Жигулин не унимался.
— Не думал, что ты перед Поленовым тормознешься! Обычно все сразу прут к Айвазовскому — на шторм смотреть. А ты на «Московский дворик» уставился! И что ты нашел в нем, Бричкин? Разве это искусство?! Тоска одна! Безвкусица! Мещанство! Ад кромешный!!
— А что же искусство, по-твоему?
— Эх, Боря, Боря! Ты лучше в приличный театр сходи, потом на эту убогую мазню и смотреть не станешь! Небось уткнулись там, в Штатах, в свой голимый интернет, о живом народном творчестве позабыли!
— Я в Швейцарии живу… А в театре я вчера был, в «Молодежном».
— И что там давали, нудянку какую-нибудь?
— «Вестсайдскую историю» смотрел. Прекрасные свежие голоса! Великолепно!
— Конечно! Разве могут буржуи без своего проклятого гнезда обойтись? Зажрались, отупели! Разве посмотрят что-нибудь наше, исконное? Вряд-ли! Ты, Боря, сначала в «Театр лаптей» сходи — подними свой культурный уровень, так сказать.
— Куда сходить? Ты шутишь?
— Там прикольно! Это вроде восточного театра теней, но только для наших. Очень модный, кстати говоря! Весь город туда ломится — зал до отказа забивают. Балдеж полнейший!
— А как же ты оказался здесь, в Русском музее?
— Работаю.
— Ты?!
— Ага! Я! Внизу, в вестибюле, журналы продаю. Не заметил, там стоечка маленькая у входа? Ты купи себе парочку, кстати говоря, почитай. Для истинных ценителей искусства!
— Прочту как-нибудь, спасибо. А теперь мне надо спешить — деловая встреча.
— Сразу видно пиндоса — всё дела, дела… О душе думать им некогда — гонятся куда-то!
Жигулин сделал брезгливую физиономию, и отодвинулся в сторону, пропуская Бричкина. Борис быстрым шагом покинул зал, и почти бегом спустился по лестнице.
* * *
Немец обошел слева, и вырвался вперед. Его «феррари» кокетливо виляла бедрами, приближаясь к победе. «Нет, врешь, гад! — крикнул Андрей Заливной. — Русского на понт не возьмешь! Все равно твою лохань обойду!» Он не стал сильно газовать — начал аккуратно подводить свой «порше» ближе к кромке гоночной трассы.
Как он и предполагал, немец лишь немного сбросил скорость перед поворотом, и, на вершине угла, между его феррари и кромкой, открылся фатальный просвет. Заливной кинул «порше» в этот просвет, и вылетел вперед на целый корпус. «Облажался немец! Теперь до финиша рукой подать, не догонит!» И действительно, на финишной прямой феррари так и не смогла сократить дистанцию. «Ура! Мы русские, какое счастье! — ликовал Андрей, пересекая заветную черту. — Золотой кубок чемпионата у нас, в России!»
* * *
Назло самому себе, Бричкин решил попасть в этот «Театр лаптей», на любой спектакль. Он укорял себя за пошлое высокомерие, за узколобый снобизм. Не смотря на то, что испытывал глубокую неприязнь к таким квасным примитивам как Жигулин, пытался отыскать в себе хотя бы зернышко любви к ним. «Нынешние „совки” давно выросли, стали полноправной частью человечества; они могли создать высокую культуру, выйти на „особый” путь...» — предполагал он.
Он молился, просил прощения у Иисуса. Но даже тень симпатии не появлялась, и от этого на душе лежала, никогда не испытываемая прежде, тяжесть морального преступления. Он казался себе ничтожным, ядовитым, подлым. А вопросы не уходили, их становилось все больше; он не понимал, что тянет «совков» назад в дикий лес, в душную берлогу.
«Но разве может прогрессировать культура, находящаяся в изоляции? Повторится сказка о престарелом Робинзоне — президенте, а простой народ, отрезанный от других, окажется в роли Пятницы...» Он старался гнать эти мысли подальше, заставлял себя представлять что-нибудь хорошее, светлое: утреннее солнце на золотых куполах Исаакия или витиеватую тропинку к памятнику Есенина, протоптанную на снегу, и свежие букеты у его постамента…
«Они ведь уже были изгоями, жили взаперти, и ничего не смогли создать, кроме мрачной армии истуканов вождя, кроме музеев, набитых оружием, кроме школьных историй о своих подвигах! Они бредили войной, непобедимостью, а получили болезненные щелчки по носу в Афгане, в Чечне! Их лживая, примитивная большевицкая культура растворилась грязной каплей в мировом океане. Неужели они опять за свое? Господи, вразуми их!»
Бричкин заказал билет в «Театр лаптей» и такси, на следующий вечер. Потом он был в Александро-Невской Лавре; долго молился у могилы митрополита Иоанна, и успокоился: черная кладбищенская речка Монастырка унесла все суетное в Неву, вдаль.
Выходя из Лавры, он прошел через двор монастыря, напоминающего старинные армейские казармы, и вдруг подумал: «Неужели для того, чтобы соблюдать десять заповедей, народ должен содержать легионы бездельников?»
* * *
Такси остановилось у обшарпанного казино, сверкавшего красными неоновыми звездами. Перед входом скопилось множество весьма представительных автомобилей: «BMW», «Mercedes», «Audi»… Но Бричкин заметил, что все они без обычного европейского лоска: неухоженные, забрызганные грязью, с мутными разводами на стеклах. У каждого за лобовым стеклом висели мрачные бутафорские четки с крестами или выцветшие полосатые ленты.
— Разве театр здесь? Вы не ошиблись?
— Да, да, это «Театр лаптей». Тот самый. Приехали!
— Подождите здесь, пожалуйста. На всякий случай.
— О'кей, жду.
— Хотите, я вам книжку оставлю, чтоб не скучали?
— Детектив? Спасибо, почитаю.
— Не детектив, гораздо лучше. Полезная.
Бричкин передал книгу, вышел из такси, и его туфли погрузились в густую лужу. Он поднял с тротуара смятый бумажный листок, чтобы вытереть грязь, и увидел на нем свиноподобный анфас, а под ним — красный лозунг, по которому вышагивал синий силуэт разжиревшей полярной медведицы, — «Голосуйте за кандидата Ложкина!» Бричкин зло усмехнулся и прошелся бумажкой по туфлям. «Хоть на это сгодился, избранничек!»
На деревянном ящике сидела пожилая, седая, оборванная женщина. У ее ног стояла коробка с крупной надписью авторучкой «Помогите! Подайте на хлеб!»
Бричкин выгреб из карманов все рубли и бросил в коробку.
— Там что, и впрямь театр? И спектакли идут?
— Вроде бы театр, но какие спектакли, сказать не смогу: билеты для меня дорогие. Я ведь до пенсии в школе преподавала. Вон в той, через дорогу! Мы сюда часто ходили, когда здесь был клуб «Большевичка» — Ионеско смотрели, Беккета… Кому они теперь нужны, кто их поймет? Вся наша жизнь стала абсурдом… А большевички покаялись, покрестились, и на народные денежки в Куршевеле гуляют, в Ницце, в Сен-Тропе, по всему миру…
* * *
В вестибюле, перед гардеробом, раскрылся пышный букет молодых модниц, вокруг которых весенними шмелями кружили мужья. Только по обильному мату, избытку парфюма и золота, Бричкин смог отличить их от солидной европейской публики. Все покупали в гардеробе лапти и, насмешливо переглядываясь, переобувались в них. Небольшая группа мужчин и женщин, пенсионного возраста, повязала перед зеркалом красные пионерские галстуки, одела красные пилотки. Все прикололи на грудь полосатые ленты, сложенные бантиком.
Три высокие гибкие блондинки встречали гостей. На их головах покачивались красные страусиные перья, сзади развевались красные «конские» хвосты, на ногах сияли красным лаком ботфорты, а вместо одежды — только три красные звезды из конфетной фольги: на груди и внизу живота. В одной из блондинок, Бричкин узнал институтскую сокурсницу Зою Шнягину, и быстро отвернулся: ничего хорошего из студенческой поры в душе не осталось, а она была если не самым худшим воспоминанием, то отнюдь не самым желанным — уже на первом курсе она прославилась как безотказная и виртуозная миньетчица. Ее лицо, когда-то напоминавшее лошадиную морду, теперь и вовсе не походило на человеческое: губы, щедро накачанные силиконом, выдавались вперед, как бампер магистрального тягача.
— Палочку для селфи приобрести не желаете? Есть с яшмой, янтарем и ониксом — хит сезона! — промурлыкал за спиной женский голос. Он в ужасе повернулся. Перед ним покачивала бедрами Шнягина; узнала сразу.
— Привет, Борюсик! Вот уж кого не ожидала здесь увидеть! Ты же в Америку сбежал!
— Я в Швейцарии живу…
— Один хрен — заграница! А к нам зачем? Часы что-ли привез на продажу? Прогоришь! Мы на айфонах время смотрим.
— Нет, не часы. Я буду сыр делать в Питере — настоящий, самый-самый вкусный…
— А кому он нужен? Я, например, цыплят-табака люблю, если под вискарик, или чипсы с пивасиком… Как тебе мой кавалерийский костюмчик?
Она расставила ноги, присела, и изобразила наездника, размахивавшего шашкой над головой.
— Хвостик тебе к лицу. А вообще, мне эти большевицкие пляски не нравятся…
— Борюсик, ты — ботан конченый! Ни хрена в искусстве не понимаешь! Кстати, училка, которая меня либералью нахлобучивала, теперь на улице, перед нашим театром побирается, а я, только за вечер, своей голой жопой, пятьсот евро зарабатываю!
Шнягина повернулась к Бричкину спиной, повиляла бедрами, изогнулась, звонко хлопнула себя по колыхающимся ягодицам, и он увидел, что ее красный «лошадиный» хвост торчит прямо из зада.
— И не забудь, Борюсик, в лапти переобуться! Иначе, в зал не пропустят.
Она указала на гардероб, резво взмахнула хвостом и исчезла среди гостей. Бричкин подошел к продававшей лапти пожилой гардеробщице и заплатил за них двадцать пять евро.
* * *
Таксист внимательно рассмотрел тисненую золотом обложку, с которой грозно взирал седобородый старец с панагией на груди, подумал: «Да уж, с этим фолиантом скучать не придется — сразу богу душу отдам!»
Но все-таки он открыл книгу, и прочел первое, что попалось на глаза: «Идут, идут страшнее воли всемирного потопа, истребившего весь род человеческий, идут волны лжи и тьмы, окружают со всех сторон, готовы поглотить вселенную, истребляют веру во Христа, разрушают на Земле его Царство, подавляют Его учение, повреждают нравы, притупляют, уничтожают совесть, устанавливают владычество всезлобного миродержца. В средство спасения нашего употребим заповеданное Господом бегство».
«Ну и чушь!» Он отбросил книгу на сиденье. «Самая большая, непреодолимая беда в России — это быдло. Против него любое ученье бессильно, любая мораль бесполезна. Всякую религию или философию оно превратит в жупел, растопчет любой мировой авторитет».
Он приоткрыл окно, вдохнул свежий вечерний воздух с набережной Невы, закурил.
«Волны агрессивного быдла поглощают Россию, и они затопят ее в конце-концов, опустят на дно; а их скользкие вожди довершат катастрофу — сожрут всех сохранивших личность. Но на то и щука, чтобы карась не дремал: переживем как-нибудь, перетерпим!»
* * *
После того, как все вошли в полутемный зал, двери захлопнулись и двое бородатых брюханов, в черной казацкой форме, замерли возле них на карауле. Театральной сцены в зале не оказалось. Верхний свет погас, и световая пушка стала поочередно выхватывать из темноты расставленный по всему залу реквизит, укрытый красными шелковыми покрывалами. Заухала резвая танцевалочка и публика стала слегка приплясывать.
Но вот бегающий луч остановился в центре зала, на ширме с драконами; вспыхнул десяток других, и каждый выхватил из темноты свой набор реквизита. Из-за ширмы выскочил упитанный бородатый детина в костюме древнерусского витязя. Ему радушно захлопали.
«Единственный и неповторимый народно-патриотический „Театр лаптей” приветствует вас! Только здесь можно увидеть несколько спектаклей сразу, и в каждом принять участие! Вы готовы стать нашими артистами?.. Тогда мы начинаем!»
Первое шелковое покрывало взлетело к потолку, и зрители ахнули — увидели мраморную ванну на золотых львиных лапках, до верху заполненную разноцветными смартфонами.
«Эксклюзив сегодняшнего вечера — спектакль «Новорусская банька»! Делайте селфи, купаясь в айфонах нового поколения! И не забудьте взять березовый веничек за пятдесят евро!»
Все, даже «артисты» солидного возраста, стали срывать с себя одежду и белье, хватать веники и втискиваться в очередь к ванне. Безучастными остались лишь двое: растерявшийся Бричкин и обрюзгший старик, увлеченно кропающий в блокнотик, в темном углу зала.
Возле широкой шелковой ширмы с извивающимися драконами, рядком, стояли флаги: американский, литовский, польский, украинский. Вдруг к ним подскочил пожилой мужчина в красной пилотке и в пионерском галстуке, и стал мочиться на них, резво перебегая от одного к другому; по его физиономии растеклось неземное блаженство. Но вот он поскользнулся, и на его штанах выросло мокрое пятно. «Уважаемый! Ссать надо в сортире, а на флаги плевать следует! Это же спектакль „Любовь к родине”!» — уведомил его брюхатый казак с упругими желвачками, и смачно харкнул на флаг Украины.
Бричкин поспешил к выходу, но двери оказались заперты.
— Откройте, пожалуйста!
— Не положено! — дохнул куревом казак.
— Это почему?
— Для вашей безопасности! Только в антракте открываем и уже в самом конце.
Пришлось вернуться к флагам — это место в зале выглядело наиболее цивилизованно. Около «драконьей» ширмы уже собралась очередь. Заходили за нее «артисты» поодиночке.
— Куда стоим? — спросил крайнего Бричкин.
— К российскому флагу. Но к нему только за доплату пускают. В валюте.
— Сколько?
— Сто евро.
— За что?!
— За конфиденциальность. Это моноспектакль «Патриотический экстаз».
Бричкин решил дождаться антракта, не обращая внимания ни на какие «спектакли»: любопытства они уже не вызывали, только отвращение. Он понял, что напрасно сомневался в убогости Жигулина: в отсутствии вкуса и в примитивности убеждений.
* * *
За десять минут до закрытия музея, Жигулин принялся снимать со стойки журналы и аккуратно складывать их в коробку. «Сегодня купили только три. На один журнал меньше, чем вчера. Тоже мне, интуристы! Ничего в великой русской культуре не смыслят! Все они такие как Бричкин — одни деньги на уме, а о родине, о душе, о вечном, никто не вспомнит!»
Жигулин отнес журналы на склад, купил две бутылки пива, и всю ночь писал слёзные посты в соцсетях, жалуясь всему миру на беспредельную наглость отупевших американцев.
* * *
Мимо Бричкина прогромыхали берцами казаки. Они подхватили под руки мужчину, скорчившегося на полу, возле треноги с картиной, и бережно повели к выходу. Бричкин испугался: лоб мужчины был рассечен, кровь резво стекала по носу, губам, подбородоку, и заливала костюм, образовывая ярко-красное жабо на белой сорочке.
Бричкин перекрестился.
— Кто это? Что с ним? — спросил он у Шнягиной.
— Депутат наш, Ложкин. Прибежал за десять минут до начала спектакля, чтобы Сталину помолиться. Перестарался.
— Лучше бы он лужи убирал с улиц — и бестолковка бы уцелела, и людям польза!
— Точно! Весь район засран по уши, а он все по храмам ползает — грешки, хапуга, замаливает!
Бричкин обошел кровавое пятно на полу, приблизился к картине. На ней, с нимбом над головой, в белом парадном мундире, в окружении бравых генералов, самодовольно позировал усатый желтолицый грузин. «Какое кощунство! — подумал Бричкин. — Дьявольщина!»
Неподалеку от сталинского портрета, на колченогой табуретке, вывалив расплывшееся брюхо на колени, притулился осунувшийся, страдающий одышкой старик, с зачесанными на лысину седыми слипшимися волосами, с тяжелыми мешками, свисающими из воспаленных глазниц. Перед ним, на облупившемся журнальном столике, стоял стакан с водой, на котором лежала засохшая краюшка ржаного хлеба; этот «натюрморт» был увенчан мятым блокнотом и огрызком простого карандаша. Старик застыл, страдальчески воздев подслеповатые глаза к сверкающему потолку. За его спиной маячил унылый мордоворот в армейском камуфляже.
— А это что за экспонат, на табуретке?
— Радетель о земле русской, писатель Брюханов. Безнадежный импотент и бездарь. Из Москвы к нам приезжает — байки строчить. У вас, говорит, в театре обстановка скромная, к молитвенному созерцанию и литературному труду располагающая, не то что в столице. Душой, говорит, здесь отдыхаю. Этот хлам для него с помойки притащили — выпросил «для духовности». Обычно, после спектакля, берут этого писаку под белы рученьки, да на генеральскую дачу, в баньку. А там, этот пустомеля нажирается с дружбанами-вояками, и орет песни «про родину» до рассвета… Идиот, но со связями — добыл для нас грант правительственный.
Бричкин заметил кровь на лбу Брюханова.
— Что, тоже у портрета башкой бился?
— А то как же! Первый к нему прорвался, и так ловко нашему Ложкину на мозоль наступил, что тот аж взвизгнул. Столичный деятель, сразу видно!
* * *
Она собрала все, что бросил Бричкин в коробку, и спрятала под одеждой. «Не густо, но побольше, чем моя пенсия — целый месяц можно не голодать. Хороший парень, добрый». На ее глазах выступили слезы. «Мой Сашка такой же был… Если бы его не убили в Афгане, стал бы приличным человеком, жил бы сейчас где-нибудь в свободной Европе, подальше от красных сволочей, зарабатывал бы хорошо, внуков растил, мне помогал… Так нет же! Приспичило большевицким выродкам оружием побряцать! Сколько они наших парней тогда под свои сапоги кинули? Им — звезды на погоны, а нам — гробы цинковые. Хорошо устроились! Опились кровью, как клопы в белье! Впрочем, не совсем похожи: клопа раздавишь — и нет его, только вонь осталась; а эти, пока живы, территорию метят — памятнички свои повсюду втыкают, культуру вымораживают, историю нашу на свой лад кромсают!»
Она сняла крышку с термоса, налила в нее кипятка, пригубила. «На площади Восстания сквер был — аромат пышной сирени, фонтан, прохлада, скамеечки, детки бегают… Устанешь, присядешь ненадолго, на Невский полюбуешься… А потом всё живое под гранит спрятали, сволочи, и воткнули кащееву иглу в сердце города! Будто эта серая каменюка со звездой погибших вернуть сможет...»
* * *
«Еще один сюрприз сегодняшнего вечера: конфискованный сыр из Финляндии, Германии, Латвии и...» — бородатый конферансье в костюме витязя пошарил глазами в зале, нащупал взгляд Бричкина, уперся в него по-бычьи, и добавил: «...из Швейцарии!»
«Витязь» включил помпу, и посреди зала надулся резиновый бассейн; «кавалеристки» привезли рохлю с коробками, и вытряхнули в него куски и головки сыра.
В бассейн сразу же заскочили желающие поучаствовать в «спектакле» и принялись яростно топтать сыр.
«Стойте!» — крикнул Бричкин. И сразу замер — внезапно все повернулись в его сторону и смотрели на него так, как будто он отнял у них любимую игрушку.
От испуга Бричкин перекрестился, и неожиданно для себя самого запел диким голосом: «Россия любимая наша держава...» Это помогло: взгляды подобрели. Ему улыбнулись пожилые дамы в пилотках и в ответ помахали флажками и шариками.
Каждый занялся своим «спектаклем».
Он понял, пока есть силы — надо бежать, не дожидаясь антракта. Если замешкаться и допустить ошибку, то выйти невредимым не получится.
Опасность подстегнула воображение, и мелькнула идея.
У ванны с айфонами танцевала Шнягина, приглядывавшая, чтобы участники «спектакля» не набивали ими свои карманы и сумочки. Он незаметно подошел к ней сзади, поднес к ее хвосту зажигалку и чиркнул.
Пламя взметнулось к потолку: вспыхнул хвост, а вслед за ним боа на шее и перья на шляпке. Шнягина заорала лошадиным голосом и галопом поскакала к выходу.
Взвыла пожарная сигнализация. Бугаи-казаки распахнули двери.
Свобода!
Одним из первых Бричкин оказался на улице, и побежал к ожидавшему такси.
— Как вам театр? — спросила его старушка, собиравшая мелочь. — Сбежали?
— Это чудовищно! Двадцать лет я учился делать настоящий, лучший сыр! Все эти годы я не видел ничего, кроме ферм, кухонь и лабораторий! Я на судьбу не жалуюсь, но нельзя же еду уничтожать! Сколько труда было вложено в этот сыр, а они его лаптями, лаптями!.. Бог накажет их за вандализм — голодом!!
Она вдруг заплакала.
— Я отдала школе тридцать пять лет: учила детей человеческому языку, человеческой литературе. Я отдала им все силы. А где же их литература? Где их язык? Они понавешали на себя крестов, понастроили церквей, и… одичали! Это же не люди — это большевики в рясах! Они и говорить скоро разучатся, не то что мыслить!
— Господи, вразуми их! Вразуми нас всех, пока не настигло наказание твое!
* * *
Шнягина рассмотрела обожженную задницу в зеркале гримерки, и вздохнула. «Теперь придется свой «прикид» поменять. Звезды кавалеристки — на костюм монашки».
Она надела черную обтягивающую сорочку с большим декольте, не доходящую и до середины бедра, белые чулки с черными бантами и черные лаковые туфли на гигантской платформе, с черными кожаными цветами на носах. Посмотрела на себя в зеркало, покрутила бедрами. «Какая же я лоховка была! Ну почему я раньше так не прикинулась? Ни один пионер-герой против такой монашки не устоит! Сколько бабла мимо прошло!»
* * *
— Нет, они не робинзоны! Они даже не пятницы! Они…
Бричкин замолчал, осекся — заметил удивленный взгляд таксиста, который вскоре перешел в понимающий.
— Скоты? — подсказал таксист. — Быдло?
Бричкин набрал в грудь воздуха, выждал минуту, и резко выдохнул.
— Да!.. Быстро, в аэропорт!
— Послушайте, вы не первый, кого я забираю отсюда. Не паникуйте. Нельзя принимать их глупости близко к сердцу. Неужели вы никогда не встретите их в Европе? Они повсюду. Легче изменить свое отношение к ним, чем всю жизнь от них бегать. А вы даже переобуться не успели, так и полетите в лаптях?
Казалось, Бричкин о чем-то задумался, и мысли его летают где-то далеко-далеко.
— Понимаете, эти существа живут в нашем времени, но только в своем, параллельном мире, — продолжал таксист. — Наши миры соприкасаются, но когда мы сами это допускаем. Немного усилий, чуть-чуть творчества, и их вселенная пронесется мимо, быстрее, чем вы заметите. Главное не цепляться за их мир, ничего не брать из него. Иначе, он будет постоянно возвращаться к вам. Звучит немного фантастично, но мне эта теория помогает.
— Скажите, как вас зовут?
— Андрей.
— Вот что, Андрей, я уже не маленький, позволь я сам разберусь, где мне жить и с кем, кого мне любить, а кого ненавидеть, ладно? В мои годы не фантастикой занимаются, а серьезным делом! Поехали!
* * *
Француз умело откинул порше Заливного от поворота, и он отстал на полкорпуса; идущий следом британец ловко поддал ему в бок, и на лидерство в гонке рассчитывать уже не приходилось. «Третьим приду! Ладно, бронза тоже благородный металл», — успокаивал себя Заливной. Но и третьим стать не довелось — он нервничал, и ошибки сыпались одна за другой. Он сорвал с головы наушники, швырнул на стол. «Сволочи! Козлы! Мудаки!»
— Папа, ты что? — проснулась дочь.
— Андрей, ты с ума сошел? — проснулась жена. — Почему не спишь? Тебе через два часа на работу. Ложись!
Заливной закрыл ноутбук, лег в постель и погасил ночник.
Уснул он быстро. Но снились ему не ликующие трибуны гоночного трека, не ревущие в азарте короли скорости — снились осточертевшие клиенты такси: хамоватые, озлобленные на весь мир, скаредные, представляющие мизерные чаевые высокой наградой и сказочным благодетельством…
* * *
К туфлям Бричкина подскочил пестрый мячик. Он улыбнулся, подкинул его, и послал ударом ладони навстречу яркому горному солнцу и раскинутым ручкам ликующего малыша.
Никогда Борис не чувствовал себя так легко и спокойно; воздух Люцерна отогнал мрачные мысли и тревогу, не оставив и следа от поездки в Россию. «Неужели надо было остаться там? Чтобы превратиться в фантастического персонажа? Чтобы многолетний труд растоптали лапти? Нет уж! Пусть этот параллельный мир свой сыр кушает! На здоровье!»
25 сентября 2016 г.