Почему государство со столицей в Ленинграде вдруг стало называться ССССР сказать толком никто не мог: кто путался, кто пугался… Лишь завзятые питерские шутники безудержно острословили (в кругу надежных друзей и близких родственников), издеваясь над новой буквой, внезапно появившейся в столь важной аббревиатуре. Дескать, обозначает она «свежий». Эта версия разлетелась по всей стране как смешной анекдот, а потом укоренилась в обиходе даже самых лояльных и патриотичных граждан.
С тех пор, «идеологически опасные единицы», весьма удачно скрывающиеся от «компетентных органов», под масками сочувствующих свежесоветской власти, стали едко интересоваться в своих анонимных письмах в ЦК Партии: «Куда пропал „несвежий” СССР? Где окажется „свежий” после того, как закончится срок его хранения? Моральный ущерб от просроченного продукта компенсируют „деревянными” рублями, вожделенными золотыми юанями или ядовитыми вражескими долларами?».
Поначалу, телевидение (состоящее из единственного партийного телеканала) терпеливо разъясняло смысл всех самых главных государственных букв, и всем всё было понятно. Но однажды телеканал заговорил немного иначе… Не успели граждане выучить новую версию возникновения своего государства (а куда денешься?), как она опять изменилась. И менялась потом еще не раз, снова и снова… В конце концов, даже учителя — отборные и самозабвенные партийные служаки — запутались в тщательно вызубренных официальных трактовках и бессовестно заливали наивной школоте несусветнейшую околесицу, на ежеутренних уроках политинформации.
Эту таинственную аббревиатуру символизировал треглавый орел с огромной красной звездой на чахлой куриной груди, щедро вымазанной золотистой краской. И заполошные партийные активисты, будто боясь проснуться поутру в чужом и враждебном мире, где жизнь еще темнее и тяжелее (где им придется работать, а не выступать на собраниях), лепили звездно-куриные эмблемы повсюду, даже на товары импортного производства, составлявшие основной ассортимент всех свежесоветских магазинов. Но эти идеологические атаки всегда оставались безнаказанными: ни одна страна, кроме Китая не экспортировала свою продукцию в ССССР, а китайцы против пестрых стикеров не возражали — они тоже любили рисовать на своих товарах красные звездочки, а осунувшиеся курицы на гербах вызывали у них лишь чувство сострадания к вечно голодным соседям.
Качество продуктов от треглавых орлов не улучшилось, а цены не снизились, и поэтому матерые «патриоты», блуждающие в поисках подходящей идеологической подпитки, от них с презрением отворачивались. Но за то каждый из них мог в любое время суток указать пальцем на банку морской капусты, традиционно занимавшей почетное место в пустой и пыльной витрине каждого гастронома, и восторженно, с придыханием, изречь: «Вот, вашу мать! Умеем делать, если захотим! Назло пархатым капиталистам!»
Водка и консервированная морская капуста «Завтрак патриота» остались единственными продуктами отечественного производства. (Однако уксус в консервах был все-таки китайский.)
Пахла она отвратительно. Но неужели это остановит матерого «совка»? Ни одно застолье в стране не обходилось без нее, и дворники, подметавшие по утрам, после помпезных свежесоветских праздников, нещадно матерились — морской капусты на улицах собиралось больше, чем на морских берегах после шторма. А публичное извержение непереваренной пищи стало такой же общепринятой формой выражения любви к верховной власти, как и участие в президентских выборах с одним-единственным кандидатом.
* * *
В очереди перед Самсоновым стояло человек шестдесят, и это было немного, для выходного дня. Обычно, хвост очереди заканчивался в соседнем квартале.
В тот день фуры с гуманитарной помощью из Китая не пришли — затерялись где-то в глубинке, на вдрызг разбитых дорогах. Не было в городе ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока… Только на Невском проспекте, в Центральном Гастрономе, еще остались кое-какие продукты: капустные консервы и окаменевший черный хлеб. И все ленинградцы, кто был вынужден проводить этот день в поисках съестного, направились в его сторону.
Китайский черный хлеб, вымениваемый правительством на нефть и газ, был основным продуктом в скудном рационе беспартийных сограждан.
Самсонов знал, что если придет в Гастроном вечером, после работы, то увидит только пустые полки: чересчур запасливые неугомонные пенсионеры и проворные домохозяйки дочиста сметут все, даже непобедимый «Завтрак патриота». Забросив все свои дела, он стоял в этой очереди уже минут сорок, в ожидании своей «беспартийной» нормы — двух маленьких черных буханок. Но разве ими наешься? А чтобы получить еще, хотя бы одну, надо вернуться в хвост очереди, и отстоять ее заново. Но на это сил уже не было.
Ноги болели мучительно, нестерпимо. Он опирался на трость, перекладывая ее из руки в руку, перенося вес с одной ноги на другую, но это не помогало — боль застряла в них навсегда. Денег на лекарства не было. Впрочем, и хороших лекарств в аптеках уже давно не водилось: правительство перекрыло их импорт, чтобы продавать «отечественные». Но свежесоветские препараты, созданные вместо «буржуйских», помогали только редким счастливцам — сумма побочных эффектов от их применения многократно превышала лечебный.
Иногда, боль отпускала, и на лицо Самсонова возвращался румянец. В такие дни он выходил из дома без трости. Он любил неспешно прогуливаться по многолюдным Ленинградским улицам, заходить в любимое кафе на Невском. Но все чаще приходилось пропадать в очередях, повсюду ходить пешком, и боль, унявшаяся к утру, вечером возвращалась.
Очереди были везде. За всем необходимым приходилось стоять, стоять, стоять… иногда помногу часов подряд, и под проливным дождем, и в метель… Все беспартийные передвигались по городу только «своим ходом»: в общественный транспорт, обычно плотно утрамбованный пассажирами, невозможно было протиснутся, и он редко останавливался на переполненных остановках. В вестибюлях метро извивались сразу четыре очереди: в кассу за жетонами, перед турникетами, перед эскалатором на спуск, и перед посадкой в вагон. Такси было запрещено (как буржуазная роскошь), а легковые автомобили и бензин продавали только давним членам одинокой партии «Единый ССССР».
Беспартийные свежесоветские граждане, кто в насмешку, а кто из зависти, между собой называли благополучных партийцев «единосэры».
Продовольствия не хватало, и магазины часто закрывались задолго до конца рабочего дня. Но так как руководство «единосэров» распорядилось, чтобы постоянно в продаже был хлеб, хотя бы в одном центральном магазине, голодные бунты в Ленинграде не выплескивались на улицы. Лишь вечерами, на прокуренных кухнях, хватившие лишку «патриоты» сотрясали кулаками воздух, обвиняя врагов в голоде и нищете. (Однако не алчных и ленивых партийцев, а каких-то неведомых, чересчур прожорливых заокеанских супостатов, угрожая им сокрушительным термоядерным возмездием.)
Весь хлеб из Китая был такого дурного качества, что терял свой запах уже через час после выпечки, быстро черствел, каменел, а спустя сутки покрывался мохнатой сине-зеленой плесенью. Его так и называли — «кирпичик». Перед употреблением его размягчали на пару. Иногда, в продаже появлялись бледные, сыроватые сушки, окаменевшие баранки, тоненькие горьковатые бублики. Самсонов предпочитал сэкономить талоны на «кирпичик», и покупал побольше сушек или бубликов, отпускаемых без всяких ограничений. Он бережно подрумянивал эти деликатесы в духовке, чтобы они стали съедобны и аппетитно хрустели.
Чая не было, и запивать сушки приходилось жиденьким настоем из березовых почек, предусмотрительно заготовленных по весне. Запас почек был небольшим: в маленьком районном парке, где он их собирал, по вечерам было не протолкнуться. Окрестные жители будто сговорились — налетели всем скопом на редкие березки, густо облепили все стволы и беспощадно обрывали почки. Уехать в лес, в Ленобласть, Самсонов не смог — остановила дороговизна билетов.
Когда-то давно, в минувшую «буржуазную» эпоху, он зарабатывал веб-дизайном, и каждый год отдыхал то в Крыму, то в Сочи… Но после того, как на территории ССССР был запрещен Интернет, а свою внутреннюю сеть свежесоветские специалисты так и не создали, Самсонов остался без работы. Теперь о черноморских курортах даже не получалось мечтать — слишком уж высоко воспарили цены на продукты питания, на жилье, на транспорт…
Проезд в метро стал стоить как пять китайских «кирпичиков». И ему пришлось работать на дому — по заказу редакции местной «единосэрской» газеты, сочинять письма в Горком Партии от лица благодарных сограждан, благодаривших за чуткое руководство; писать некрологи местных бюрократов, и новости для рубрики «Вести с полей» (созданной, чтобы успокоить голодавшее население баснями о грандиозных успехах свежесоветского агропромышленного комплекса). Это было нелепое занятие, противное… но лживая партийная газетенка позволяла сводить концы с концами и выживать.
* * *
Грохот барабанов и фальшивый мотив трубы заставили очередь обернуться: по проспекту, мимо гастронома, резво гарцевал отряд пионеров. Их перекормленные физиономии презрительно ухмылялись, глядя на оголодавших страдальцев, жмущихся возле магазина. В отряды принимали только детей членов партии; они учились в отдельных школах и получали «усиленное питание». Будущие «единосэры» одевались не как все, в серые общегражданские телогрейки, а как настоящие партийцы — в черные кожанки.
Самсонов переложил трость в другую руку, поморщился от боли. «Вот ведь жирные сволочи! И не стыдно им? Какими же уродами они станут, когда вырастут! Всю жизнь будут сытно есть, много спать, выбирать таких же примитивных вождей — цепных псов, охраняющих их покой. А мы, обычные люди, навечно останемся голодными рабами…»
«Почему же рабами? Мы все свободны! Вы ведь сможете выйти из нашей очереди? И любой из нас сможет. Но они никогда не смогут покинуть свой строй!» — сказал молодой женский голос за его спиной.
Самсонов обернулся, и увидел распахнутые васильковые глаза и улыбку, отражавшую вечернее балтийское солнце.
— Как вы точно заметили: «Они никогда не смогут покинуть свой строй!» Но если из этой очереди выйду я, то загнусь от голода… Неужели я говорил вслух?
— Теперь часто люди говорят сами с собой вслух — дефицит общения. С тех пор, как у нас запретили Интернет, а сотовые оставили только «единосэрам». А вы за хлебом?
— Да, за «кирпичиком».
Она улыбнулась ему так, словно они были давними, хорошими знакомыми.
— Ольга.
— Олег.
— Ты студентка?
— Да, я учусь в универе, а по вечерам подрабатываю официанткой, в «Горке».
— Разве ты партийка? Не похоже.
— Конечно нет! Мне повезло — у них тогда сразу две в декрет ушли. Устроилась. А ведь ты тоже не партиец. Я угадала?
— Да. Но теперь я, к сожалению, журналист. Пишу эпитафии партийным старичкам, и прикрываю рухнувшее сельское хозяйство ширмой из патриотических заголовков. Увы!
— Значит, и тебе повезло: партийных старичков много, без куска хлеба не останешься! Эта банда любит байки о своих покойничках. Впереди — бесконечная погребальная песня…
* * *
Гайкин откинулся на спинку кресла, скинул крокодиловые туфли, водрузил ноги на ломберный столик из красного дерева, и самозабвенно продолжил: «Да, Мао, я имею право говорить об этом, потому что я один из них, из народа. Но я вижу в нашей жизни гораздо большее! Я живу для людей, для развития цивилизации! А они?! Они — только для себя! Им лишь бы уберечь свои крысиные шкурки от неприятностей, лишь бы дожить до бездельной безмозглой старости, сидя в теплом уголке, чтобы на склоне лет отравлять чью-нибудь молодую цветущую жизнь своими мнимыми болезнями и бесконечным брюзжанием!.. Пока они еще дети — они прекрасные яркие создания, многообещающие. Но когда они пытаются повзрослеть, и начинают требовать уважения, они превращаются в тупых и занудных клоунов! Они устроят из нашего государства балаган, если мы не будем держать их в ежовых рукавицах! Они будут сыты, бросят работу… и тогда где окажемся мы, их вожди?!»
Гайкин расслабил узел галстука, расстегнул сорочку на верхнюю пуговицу. Она блеснула розовым перламутром, отражая свет вкрадчивого каминного пламени.
«Ты, китайская морда, можешь сказать мне, что они — полезный перегной, компост, удобрение на клумбе, чтобы выше росли прекрасные розы… Но ведь от этого их низость не становится аппетитнее! Знание того, что творится около корней, не может не наполнять жизнь прекрасной розы печалью! Ведь так, Мао?»
Гайкин налил немного «Варцихе», выпил смакуя, и затянулся ароматной «гаваной».
«Чем выше мы поднимаем головы над этим вездесущим навозом, Мао, тем благороднее благоухает наша жизнь!»
Он взял со столика смартфон, взглянул на экран, и будто отмахнулся от назойливой мухи — швырнул его на ковер. Потрепал Мао по крупной ярко-рыжей голове.
«Ты знаешь, Мао, что делает человека отличным от скота?.. Разум?.. Нет!.. Религиозность?.. Нет!.. Религия и благополучие, дорогой мой, не всегда идут по одному пути — „божественные идеи” могут угробить мощнейшую империю. Религиозные маньяки пытаются втиснуться в узкую колею призрачного мирка, а люди, в их жестких руках, становятся скотами, и цивилизация гибнет. Значит, религиозность — всего лишь нередкий порок, а не основное отличие от животных. Понимаешь?
Представь, что львы, тигры или крокодилы иногда убивают не инстинктивно, а принося жертву своему божеству… Если дельфины или киты, заплывая на глубину, молятся там Посейдону — они становятся людьми от этого?..
Нет, не разум и религия! Не наука и общественное развитие! Могучая армия и крепкая тюрьма — вот наше главное отличие от скота, вот крепкие ноги сильной цивилизации!»
Мао вытянул вперед рыжие полосатые лапы и запустил длинные розоватые когти в роскошный ковер. Взгляд Гайкина пробежал по его узору, по смартфону, по поленьям в камине, по стоявшей на нем иконке, повеселел, и вернулся к бокалу янтарного, благоухающего «Варцихе».
«Впрочем, мой милый Мао, религия пригодится всегда, чтобы держать в узде чересчур активных дегенератов, досужих шлюх и сопливых интеллигентов».
* * *
Все шесть этажей шикарного особняка, в центре Невского проспекта, занимал «самый главный ресторан страны». (Иначе «Горку» в теленовостях не именовали, не смотря на то, что других ресторанов в стране уже не было. Еще до провозглашения ССССР, они были весьма торжественно освящены, оснащены иконами, и теперь торговали свечками и душеспасительными брошюрками.) Внутри ресторана громоздилась односкатная деревянная горка, расписанная под хохлому. От горки, между столиков, пробегала ледяная дорожка — в другой конец зала, к массивной барной стойке с золотым треглавым орлом. На его немощной куриной груди ярко горела рубиновая звезда, и от этого все напитки в баре приобретали кровавый оттенок.
Громкоголосый художественный коллектив «Горки» — дюжина юрких девушек на коньках, в пестрых кокошниках и сарафанах, — обычно с лихой песней стремительно спускался с горки и продолжал свое выступление на ледяной арене в центре зала.
Посетители тоже любили прокатиться «с ветерком». Одни съезжали стоя, а другие (те, кто уже изрядно выпил) — сидя на заду; пьяные в стельку предпочитали скользить на животе — это приятно охлаждало и возвращало угасший кураж.
Безбедная «Горка» была полна под завязку всегда.
Из угощений, у весьма патриотичных завсегдатаев, особо ценилась «Столичная», приготовленная здесь же, по оригинальному советскому рецепту. Как правило, к ней брали астраханский залом или гречишные блины с черной икрой.
Посещали «Горку» только солидные «единосэры»: на входе требовалось предъявить партбилет, и если партийный стаж был менее пяти лет — не пускали, ни под каким предлогом! (Только после письменного поручительства ответственного партийца с десятилетним стажем.)
В дверях ресторана, посетителей встречал дородный швейцар с пышными седыми бачками, в расшитой золотом голубой униформе, со сверкающим треглавым орлом на фуражке. Разумеется, он был заслуженным членом партии и к тому же отставным полковником КГБ. Злые языки поговаривали, что у него в любое время суток, можно было приобрести самый лучший мозамбикский кокаин, по сходной цене. Те, кто смогли заглянуть в его смартфон, утверждали, что список женских имен в нем превышает пару сотен, а то и три. Может именно поэтому он не был ревнивцем и стремился познакомить всех со своими девушками поближе? Или потому, что по вечерам, на досуге, он добивался взаимности от учеников младших классов?
Гайкин еще был на Невском, еще только подошел к дверям «Горки», как швейцар их тут же предупредительно распахнул — с учтивым поклоном и любезной улыбочкой: «Добрый день, Лев Иванович! Приятного вам!»
Гайкин чуть заметно кивнул и прошел за пустой «правительственный» столик.
После обеда, он должен был председательствовать в суде над разоблаченной им бандой «забугорных клеветников», то есть свежесоветских ученых-филологов, внезапно выступивших в далеком от ССССР «буржуйском» Интернете, с суровой критикой малограмотных «единосэров», по их мнению, недопустимо искажавших родной язык.
Гайкин собирался отправить этих въедливых всезнаек на нары, выступив с разоблачительной речью. Он уже предвидел, как их припечатает: «А почему вы не ругаете тех, кто неправильно говорит на английском или на немецком?! Да потому что люди, которых вы выбрали для своих нападок, укрепляют наш единственно справедливый строй, а вы хотите его разрушить!»
Но сейчас, отдыхая после сочинения судебного монолога, Гайкин втайне сетовал: «И впрямь, в нашей партии до черта полнейших идиотов. Не могут без мата и двух слов связать, а на своих трибунках горлопанят. Статейки либеральные в партийную печать протаскивают!.. Во власть лезут, сволочи!.. Но ничего, скоро всех к ногтю прижмем, допрыгаются…»
Подошла официантка. «Красивая, зараза!» — оценил Гайкин про себя и машинально поправил узел галстука. «Но как ей это удается — живя на одни копейки, выглядеть на миллион? Может, проститутка?»
Он заказал стерляжью уху, гречишные блины с черной икрой и двести «Столичной». Едва запотевший графин оказался на столе, он выпил рюмку. Вздохнул с облегчением. А после того, как проглотил первый кусочек блина, даже улыбнулся, и спросил официантку шутливо:
— Скажите, а как будет правильно: «класть» или «ложить»? Вы ведь будущий филолог — должны знать. Или для вас это сложный вопрос?..
— А разве вы знаете?.. Знаете?.. Что же вы молчите?.. Вы такой же косноязычный, как и все ваши подпевалы! Судить нужно вас, в первую очередь! Как вы можете издеваться над учеными? Они что — террористы? Революционеры? Неужели вы их боитесь? Вы должны немедленно отпустить их и извиниться! Вы слышите?! Извиниться! Публично!
Гайкин, желавший зачерпнуть ухи, так и застыл с ложкой. (Все ложки в ресторане были деревянные, расписанные под хохлому, под стать горке.)
— Успокойтесь, гражданочка! Пройдемте со мной! — за ее спиной появился дежурный милиционер, предусмотрительно вызванный швейцаром.
Уходя, она обернулась к Гайкину:
— И вообще, какой же вы лев?! Вы — жалкий котенок!
Швейцар раболепно изогнулся над столиком:
— Извините, Лев Иванович, дорогой вы наш! Накладочка вышла!.. Молодая она еще, неопытная… Мелет все, что в башку придет! Уволим ее сегодня же!
Гайкин допил водку, доел остывшие блины, хотел перейти к ухе, но аппетита уже не было… Он достал сотовый, связался с начальником местного отдела полиции, попросил отпустить задержанную. «Пусть учится, пока молодая. Сесть всегда успеет!» — сказал он с улыбкой. За соседними столиками негромко, одобрительно засмеялись.
Демонстрация новейшего погребального агрегата состоялась в «Горке». Он походил на белый холодильник, лежавший на задней стенке. На верхней крышке красовался символ, явно адресованный потребителям из ССССР — золотой треглавый орел на развевающемся четырехколоре. Вокруг него, под адажио из «Лебединого Озера», по льду кружились красавицы в кокошниках и балетных пачках.
Седовласый китаец с микрофоном, в элегантном сером костюме, щурился от яркого света, и плотоядно облизывал пересохшие губы. После того как адажио умолкло и «лебеди» упорхнули, он окинул взглядом собравшихся, блеснув массивной золотой оправой очков, затем учтиво поклонился и начал презентацию своего детища.
«Перед вами новая модель мобильного электронного крематория — „Саркофаг-2030”. Корпус может декорироваться в цвета национального или партийного флага, футбольного клуба, нефтяной корпорации…»
Среди посетителей послышался одобрительный шепот.
Китаец щелкнул пальцами и в зал внесли телячью тушу. Красномордый ресторанный грузчик Воротилов, ради такого случая, был наряжен в лиловый полуфрак и золотой кис-кис — униформу официанта «Горки». Он был сильно во хмелю; изо всех сил старался идти по прямой, соблюдая размеренность и твердость шагов, но тяжелая туша все время сбивала его с пути, мешая ему ощущать торжественность церемонии.
Молоденькая китаянка, с непроницаемым лицом, тщательно укрытым косметикой, грациозно дотронулась до миниатюрного пультика, и крышка агрегата плавно открылась. Воротилов погрузил заиндевелую телятину в сияющее полированным металлом нутро и чересчур почтительно, чуть не в пол, поклонился китайцам.
Китаянка опять прикоснулась к пультику и агрегат закрылся. Пробежало несколько минут «ресторанной» тишины: позвякивание столовых приборов в зале, грохот кастрюль и матерная ругань на кухне… Когда тоненький мелодичный колокольчик пропел что-то похожее на «Во саду ли, в огороде», Воротилов развернул вместительный пластиковый пакет, подставил его к жерлу агрегата, и быстро наполнил маленькими перламутровыми шариками.
Китаец хищно облизнулся, поправил на носу очки и продолжил:
«Цвет гранул выбирает клиент. Сейчас в Китае популярен „Пурпурный гламур”, в прошлом сезоне — „Пьяная вишня”. Входят в моду „Звезда хайвея” и „Морской прибой”. Гранулы могут быть покрыты пластиковой оболочкой, и тогда они сохранятся навечно. Это прекрасный материал для ваз, статуэток, памятников… Вы можете заказать у нас статуэтку, поставить ее на стол в своем офисе, и вспоминать о любимом человеке, даже во время напряженной работы. Или заказать четки с крестом и повесить их на зеркало, перед лобовым стеклом в вашем автомобиле, — аварий не будет!
Гранулы без пластикового покрытия легко растворяются в воде, и могут быть утилизированы в городской канализации, без ущерба для экологии. Недавно, несколько крупных китайских агрокорпораций подписали с нами контракт о поставке гранул для изготовления удобрений. И теперь, родственники покойных, расстающиеся со своими гранулами, получают небольшое денежное вознаграждение. А потребители фруктов и овощей, из теплиц удобряемых гранулами, хвалят их за безупречный вид и вкус».
Воротилов выкладывал по горстке гранул на расписные блюдца, а официантки разносили их по столикам.
— Как ваш агрегат работает? — спросил Самсонов, аккредитованный на презентацию крупнейшей партийной газетой, единственный журналист в зале.
— Принципиально ничего нового: труп замораживается сжиженным газом, разбивается ультразвуком, а осколки гранулируются вибрацией.
— В Сколково разрабатывают подобное устройство свыше двадцати лет. Применялись ли какие-нибудь наши технологии при создании «Саркофага»?
— Насколько мне известно, сколковцами применяются токи высокой частоты, а это, попросту говоря, поджаривает. В результате, сколковские гранулы плохо растворяются в канализации, имеют неприятный запах и не подлежат длительному хранению. Кроме того, ваш агрегат потребляет на порядок больше электроэнергии и занимает сорок квадратных метров. Кстати, этот проект обошелся вашей казне в тринадцать миллиардов долларов.
Вопросов у публики не было. Впрочем, уже не было и самой публики: побледневший в приступе тошноты Самсонов пробежал к туалету, удерживая рот рукой. Воротилов закинул на плечо пакет с остатками гранул и отправился следом, высыпать их в унитаз.
Гайкин подал знак китайцам. Они артистично поклонились, и заняли места за тщательно сервированным «правительственным» столиком. Официант разлил по бокалам золотистое «Цинандали». Гайкин пригубил, посмаковал и закурил «гавану».
— Эта вещь, конечно, хорошая и нужная — в нашей партии много престарелых членов, и расходы на их погребение немалые. Не сомневаюсь, что «Саркофаги» себя быстро окупят. Но меня беспокоит одно деликатное обстоятельство…
Китаец поправил на носу золотые очки, вцепился взглядом в губы Гайкина.
— Дело в том, что местные жители привыкли покойных хоронить или кремировать. Они вряд ли они обрадуются этой новинке. Не хотелось бы проявлять волю Партии, вторгаться, так сказать, в их сакральную сферу… Это деликатный вопрос. Понимаете?
— Разумеется! Внедрение «Саркофагов» это не только экономия — будет и прибыль. Взгляните, вот здесь некоторые цифры...
Китаец щелкнул «паркером», и через минуту на столике перед Гайкиным оказался исписанный глянцевый листок, вырванный из блокнота. Гайкин пробежал по листку глазами, сжег его в пепельнице и удовлетворенно улыбнулся.
— О'кей! Думаю, мы с вами договоримся.
— Наша фирма будет рада оставить вам этот образец в подарок. В Китае вся партийная элита уже имеет «Саркофаги» в своем личном распоряжении. Кстати говоря, ваша модель — последнего поколения: она может работать не только от обычной электросети, но и от автомобильного прикуривателя.
Гайкин махнул рукой швейцару, стоявшему у входа в зал. Тот откликнулся бодренькими шажками, и мгновенно оказался у столика верховного руководителя Партии.
— Вот что, Вовчик, будь добр, доведи до администрации: я свой «Саркофаг» здесь оставлю. Под твою личную ответственность! Потом заберу — в гараже пристрою или на даче. Ты уж присмотри за ним повнимательнее — дорогая вещь!
— Так точно, Лев Иванович! Глаз с него не спущу — бдеть буду, денно и нощно! Даже танк не прорвется!
* * *
Не успели беспартийные ленинградцы привыкнуть к частым перебоям с хлебом, как на них обрушились тревожные слухи: Китай прекратил экспорт мыла в ССССР! И сразу все очереди хлынули из пустых продовольственных — в пустые хозяйственные. За три дня магазины города и области распродали все мыло. А спустя неделю, правительство ввело на него карточки (по которым уже нельзя было отовариться). Вслед за мылом из продажи исчезла зубная паста, а потом и спички, и свечи… и даже бельевые веревки… Лишь неистребимая морская капуста осталась, чтобы величественно возвышаться над голодными покупателями плотными жестяными рядами.
А затем, с ленинградских улиц пропали все бездомные кошки и собаки. Говорили, что теперь из них делают пирожки, продающиеся с уличных лотков. Некоторые горожане возмущались, бросали в продавцов своими экскрементами, обливали их мочой и зеленкой. Но когда на городских толкучках появилось дешевое кустарное мыло, все тревоги горожан рассеялись, уличные волнения улеглись и жизнь потекла по привычному руслу.
* * *
Однажды, они договорились встретиться на Невском, перед входом в «Горку». Олег оказался на пять минут раньше, и ждал Ольгу, пряча от холода нос в задранный воротник куцей телогрейки, перетаптываясь, поглядывая на часы. Из ресторана вышел швейцар: пожилой, коренастый, с вьющимися седыми бачками. Он оживленно говорил по сотовому. «Сразу видно: партийный дедок, горкинский!» — подумал Олег. (В свежесоветском правительстве сложилось мнение, что мобильные телефоны, в ненадежных руках оголодавшего беспартийного населения, обязательно приведут к революции. Они были конфискованы, и разрешались только при наличии партбилета и пятилетнего стажа.)
Швейцар подошел к лотку с пирожками: купил один с мясом, стоивший как тринадцать «кирпичиков». Он вернулся ко входу в «Горку», и стал смачно жевать, поглядывая по сторонам. Изо его рта на асфальт падали крошки, а воробьи, увидав их, бойко подскакивали к ногам. Самсонов засмотрелся на дерущихся воробьев, и вдруг заметил на толстых подошвах его туфель несколько маленьких перламутровых шариков — гранул из «Саркофага».
Швейцар вытер жирные губы бумажной салфеткой, и скрылся за дверьми ресторана. Самсонов застыл, опершись на трость, задумчиво глядя ему в след.
Простым смертным в ССССР натуральный кофе не полагался (продавали только на случай свадьбы в «столе заказов», по талонам из ЗАГСа). Когда Ольга и Олег зашли в кафе для беспартийных, на Невском (в обиходе — «Гастрит»), то заказали кофезаменитель «Красный Ленинград» (скучнейший напиток из ячменя и цикория). Мутный чай, разливаемый гигантским черпаком из обшарпанного бака, окутанного клубами пара, был признан для свидания неподходящим.
Летом ассортимент «Гастрита» украшал березовый сок «Есенинский», но зимой зал плохо отапливался, и трехлитровые банки, с размашистым именем классика на этикетках, покрывались густым слоем пыли в кладовке. Других напитков в «Гастрите» не было. (Лишь иногда, пряча бутылку под столиком, бородатые диссиденты распивали мутный дешевый портвейн, сдобренный одеколоном «Красный Ленинград».)
Чашечки были без ручек, и нестерпимо жгли пальцы. На обшарпанном блюдечке поместились два плоских, подгоревших коржика, присыпанных тертым орехом. Формой они напоминали зубчатые шестеренки. В прейскуранте они именовались песочными пирожными, и каждое стоило как три «кирпичика».
«Мой дед рассказывал, что еще в первом СССР, накануне перестройки, здесь был точно такой же ассортимент. Классика! — Олег с трудом откусил кусочек засохшей «шестеренки», и засмеялся. — Это ископаемое, а не испекаемое!»
Лицо Ольги осветилось беспечной молодостью и счастьем. Она почувствовала, что может быть откровенна с ним, может говорить обо всем, что затаилось внутри, в глубине, в той нежилой темной комнате, в которой она боялась бывать одна. Он не был похож на неуклюжих самодовольных «мажоров» или их отупевших папаш — напыщенных партийных зануд. Он был своим, хорошо понятным и близким.
Она разорвала пакетик сахарозаменителя, высыпала в чашку, поболтала в ней ложечкой. Расстегнула верхнюю пуговицу на серой телогрейке; смотря куда-то в глубину вечернего Невского, сказала с грустью:
— Иногда, мне кажется, что вся страна оказалась заперта в дремучей эпохе — в сумрачном и замшелом военном музее; мы — истлевшие портреты на его склизких от крови стенах.
— Похоже. Но эта иллюзия родилась не случайно: правительству и его партии необходимо ежедневно камуфлировать реальность. Цивилизация постоянно развивается, усложняются модели поведения, методы управления… Жизнь идет, и за ней надо поспевать, а они не в силах! Не хотят, не умеют, ленятся, воруют… Они тащатся по давно накатанному пути — так им проще «пасти» нас, и дешевле. Подавив народ, можно загребать масштабно и безнаказанно, а потом ныкать в своих бездонных офшорах. Им — самолеты, яхты, замки, райские острова, футбольные клубы… А нам — рабский труд и гибель на войне. Подручные прокуроры и бесстыжие попы, за щедрую мзду, усердно покрывают их воровство, жируют, а нас учат голодать, терпеть нищету и унижение. Режиму нужны лишь верные рабы, безропотные солдаты и дешевые проститутки.
Он сковырнул с «шестеренки» кусочек орешка, и кинул в улыбающийся портрет Гайкина, увитый пыльным, выцветшим кумачом. Кусочек отскочил от засиженного мухами стекла, и резво запрыгал по затоптанному, потрескавшемуся кафелю.
— Живем как при царе Горохе! При фараоне! При Дракуле! Как страшно и стыдно, Оленька… Мы как будто наказаны — не заслужили лучшей жизни, не доросли до нее…
— Разве мы не стали Homo Sapiens? По-прежнему Homo Soveticus?.. Или уже выродились в еху?.. Превращены в зомби?
— Людьми станем, когда вытравим всех партийных кровососов, покончим с голодом, нищетой и бесправием, наладим подлинные человеческие отношения, создадим самые лучшие и бесплатные лекарства, победим все болезни…
— Я сегодня из «Горки» уволилась. Глупо, да? Но я не могу больше на это смотреть! Эти партийные сволочи — «крепкие государственники» — там каждый вечер прожирают больше, чем бюджет на детские сады цедит, на поликлиники… Разве можно участвовать в этом позоре, в этой вакханалии?! Я лучше пойду санитаркой работать, в больницу. Завтра же! Не веришь?
Самсонов опустил взгляд в чашку. Он не воспринимал так остро происходившее в партийном болотце: для него все партийцы были лишь однообразными буквами, нелепой аббревиатурой, рассыпанной по будням. Разве он мог отдать им часть своего времени, занятого сочинением заказных сказок о великом будущем? И разве он мог видеть завтрашний день страны так, как видела его она?
* * *
После той скандальной встречи в ресторане, Гайкин часто вспоминал Ольгу, и всегда с необъяснимой теплотой в душе, когда-то утраченной. Может потому, что своим характером она напомнила дочь, с которой он виделся всего несколько раз, после давнего развода.
«А ведь она, будь постарше, поопытней, могла бы стать моей женой. Настоящей! У нее есть воля, есть сильный разум. Она бесстрашна. Львица! Она бы соответствовала мне. Не то, что бывшая жена — тупая курица, инфантильная, трусливая, ленивая...» — думал Гайкин.
Омрачать «лирическое» настроение не хотелось, но пришлось. Он сам открыл дверь «Горки», вошел. Швейцар, чьей обязанностью было встречать и провожать посетителей, не заметил его: весело болтал по мобильному, расположившись в уютном уголке зеркального фойе, на красной плюшевой софе.
— Тропкин! Ты где есть?! Вован!! — гаркнул Гайкин.
Тот встрепенулся, спрятал в карман телефон и подскочил к Гайкину.
— Слушаю, Лев Иванович! Извините, сразу вас не приветил.
— Да что ты! Захотел на пенсии пожить, на морской капусте? Ладно, не ссы! Дело есть.
Гайкин взял двумя пальцами позолоченную пуговицу голубого мундира, резко потянул ее на себя. Тропкин потерял равновесие, сделал шажок вперед, и послушно приблизил ухо ко рту властителя.
— Всегда рад, товарищ Гайкин! Чем смогу — помогу, как полжено.
— Помнишь, тут у вас девчушка работала, симпатичная? Скандальная такая? Что, выжили ее, сволочи?
— Никак нет! Сама уволилась, по собственному…
— Найди мне ее адресок, Вовчик, будь любезен.
— Сию секунду, Лев Иванович! Уже бегу! Бегу! — Тропкин помчался в кабинет метрдотеля. Он хотел перепрыгнуть через ледовую дорожку, но оплошал: попал ногой на лед, взмахнул руками… и заскользил на тощем заду к барной стойке.
— Что же ты так набрался, зараза?! — крикнул ему Гайкин улыбаясь. — С утра пораньше, в будний день, на службе! Совсем страх потерял?! Уволю!!
— Виноват, Лев Иванович! Не допрыгнул! Годы уже не те…
* * *
И вот, Гайкин стоит перед дверьми Ольгиной квартиры, с пышным букетом болгарских роз. Она — на пороге, в накинутой телогрейке, опершись плечом о косяк. У нее в руках коробочка французских духов, доставленная в Ленинград по таинственным партийным каналам, доступным лишь для вождей «единосэров», а не для простых смертных.
— По моему, вам следует подарить эти духи не мне, а той пожилой учительнице, которая нарисовала на вас карикатуру. После того, как этот рисунок появился в «буржуйском» Интернете, эта женщина получила восемь лет лагерей, вы не помните?
— Да, помню, — он улыбнулся. — Смешно получилось!
— Очень!.. А двенадцатилетний ребенок, бросивший петарду в окно Горкома Партии, где он теперь? Не знаете?
— Понятия не имею.
— А вы о многом понятия не имеете!.. Он умер в детской колонии, через год после ареста, изнасилованный отморозками.
— Ну, это бывает… Время сейчас такое…
Она распечатала коробку, сорвала головку с флакончика и плеснула духами в самодовольную физиономию Гайкина. Капли попали в глаза. Он зажмурился, вытащил из кармана носовой платок, уткнулся в него переносицей.
— Да вы что, охренели?! Где у вас ванная?! Пустите же! Скорее! Больно!
— Ничего, потерпите! Мы же вас терпим! — она прошла в квартиру и захлопнула за собой дверь.
Лишь попав на отделение «женской травмы», можно было увидеть истинную цену поздравлениям и подаркам, преподносимым свежесоветскими мужчинами к мартовскому празднику. Самый распространенный — удар кулаком в лицо. Сломанные мужьями женские челюсти, сотрясения мозга, после которых жертвы неделями не могли передвигаться самостоятельно, были столь же частыми явлениями, как смертельные ножевые ранения или рубленые раны от топора, нанесенные женами в отместку.
«Ячейки общества» в ССССР жили дружно, праздновали широко. Водка лилась бурной рекой, до приезда «скорой». А после, на поминках, она ревела Ниагарским водопадом.
Резвые партийные агитаторы вопили на всех углах, что сила страны — в новом оружии, в космических технологиях, в высокой добыче нефти и газа… Но была она только в водке, составлявшей львиную долю бюджета гигантского полудохлого монстра.
Кровати в «женской травме» стояли и вне больничных палат — вдоль коридоров. На них ютились «поздравленные» накануне, покрытые синяками и свежими шрамами. Но каждый день, проведенный здесь, только укреплял семью: после больничного питания, даже морская капуста могла показаться изысканным угощением, если не роскошным пиром.
Смена Ольги в больнице длилась двенадцать часов, работала она без выходных — только так санитарка могла заработать хоть что-то и не голодать. Но именно там ей открылась тайна, недоступная обычному обывателю, далекому от медицины: каждый заболевший, даже чепуховым насморком, оказывался на пороге морга. Хорошие врачи давно эмигрировали, а плохие — так и не научились лечить скверными старинными лекарствами.
Все новейшие импортные медикаменты были запрещены, а медицинская помощь извне, время от времени предлагаемая свежесоветским гражданам, отвергалась: партийные идеологи воспринимали ее как попытку государственного шпионажа, и очень хитрый способ ослабить «духовные скрепы». (Между тем, Гайкин, страдавший раком горла, неожиданно выздоровел, благодаря швейцарским препаратам, купленным за астрономическую сумму, взятую из госказны. Гайкин утверждал, что ему помогли непрестаные молитвы и чудотворная икона, но медицинскую тайну случайно раскрыл напившийся до поросячьего визга свежесоветский дипломат, сбежавший впоследствии в США.)
И Ольга, напуганная сакральным знанием о свежесоветской медицине, стала бегать трусцой. Дворовые дорожки были густо усыпаны бутылочным стеклом, смердящими окурками, собачьим калом… но она не сдавалась: бег ободрял, делал выносливее.
Бегая по утрам, она столкнулась с еще одним бедствием — с вездесущими дворовыми «собачницами». В блеклых обносках, с грязными нечесанными волосами, заспанные старухи выволакивали из своих убогих квартир злобных блохастых ублюдков, наполняя все дворы до краев таким истошным визгом, таким режущим уши лаем, и такой вульгарной речью, что обычная городская тишина казалась изысканным, фантастическим удовольствием.
Собачьи дебоши остались единственным доступным развлечением для старух: стоимость электричества подскочила вместе с ценами на транспорт и продовольствие, а медикаменты и погребальные услуги стали драгоценными. И старушечьи телевизоры — священные коровы всех свежесоветских пенсионерок — постепенно осиротели. Сидеть молча, на скамейках возле своих подъездов, могли лишь немногие, а говорить между собой им было уже не о чем: все разговоры так или иначе переходили на еду, и быстро сворачивались, в виду ее отсутствия в окрестных магазинах. Однажды, партийная газета сообщила о печальном инциденте: одинокая старушка была забита насмерть костылями и палками своих пожилых подруг, когда попыталась поговорить с ними о морской капусте.
* * *
Ольга нашарила ключ в сумочке, клацнула им по заплеванному домофону, и вошла в провонявший мочой подъезд. Темный, обшарпанный коридор к лифту преградила приземистая широкоплечая фигура. Ольга присмотрелась к незнакомцу, оторопела: перед ней стоял Вовчик — швейцар из «Горки». Он был в спортивном костюме и потертой кожанке. На шее болтался массивный золотой крест. Огромные каплевидные очки скрывали половину лица. Седые бачки, обрамлявшие багровую физиономию, бесследно исчезли. От него на несколько шагов разило винным перегаром и чесноком.
— Дайте пройти, Тропкин! Вы что, решили за мной ухаживать? Бросьте!
Он улыбнулся, обнажив несколько коронок из самоварного золота, сделал шаг навстречу. Она попыталась отстранить его рукой:
— Не валяйте дурака! В вашем-то возрасте?
— Оль, пойдем к тебе, не кобенься! Я же знаю, ты сейчас одна живешь…
— И поэтому, я должна переспать с больным на всю голову педофилом?
— Ты что, сучка?! Ты знаешь, с кем говоришь?! — он схватил ее за руку: — Пойдем!! Ну?!
Она отступила на шаг, и с размаха ударила его сумкой. Удар пришелся по физиономии; очки соскочили с носа, щелкнули об пол, и рассыпались по частям.
— Ах ты, стерва!.. Мать твою!.. Это же настоящий «райбан» был! — Тропкин присел на корточки, пошарил руками по полу, собирая обломки очков. — Я же его в Китае покупал!
— У тебя и так зенки как у китайца — заплыли от пьянок!
Ольга прошла к лифту, вызвала кабину. Где-то наверху завыл, застучал древний механизм.
«Нет, паскуда! Никуда ты не уйдешь!» — Тропкин вскочил, выхватил из за пазухи нож, и ударил ее в спину. Ольга охнула и упала. Он крикнул он в сторон входной двери: «Ворот, хиляй сюда! Шевели батонами!!» Вбежал Воротилов, уставился на неподвижное тело. Тропкин подтолкнул его в бок: «Кинь ее в кузов — у меня мотор барахлит! Кажись, горючего недобрал».
* * *
Время от времени Гайкину докладывали о бесследно исчезнувших свежесоветских гражданах, представлявших некий «государственный» интерес. Но это были те, которые «раскачивали лодку», а Гайкина не интересовала их судьба, даже с точки зрения статистики. Как вдруг, эти доклады участились, стали ежедневными, и наконец привлекли его внимание: теперь между именами пропавших диссидентов замелькали имена важных чиновников, зажиточных артистов, именитых спортсменов и… простых школьников.
Все кагэбэшные аналитики ломали над этим голову, сутками напролет гадая на кофейной гуще. (Только для них, в строжайшем секрете, за драгоценную вражескую валюту, в Китае, приобретался натуральный бразильский кофе.)
Гайкин насторожился. Поначалу он предполагал, что это дело рук каких-то чересчур ретиво настроенных «совков», но потом разглядел: среди пропавших оказались и проверенные, надежные члены партии. А кумир всех «стопроцентных» патриотов, прославленный ими как «золотой рупор свежесоветской эпохи», тележурналист Галдяшкин (бессменный ведущий популярных ток-шоу с участием Гайкина) умудрился исчезнуть прямо в казенном телецентре, в свой обеденный перерыв! Коллеги видели его в последний раз в партийном буфете, чинно и безмятежно пьющим бесплатный трехпроцентный кефир.
«Как в воду канул! Растворился!» — всполошились перепуганные телевизионщики.
«Неужели появился канал эмиграции? — недоумевал Гайкин. — Уничтожить незаметно сотню трупов в Ленинграде нельзя!» И однажды догадался: «Работает „Саркофаг!”» А после обеспокоился всерьез: свободный доступ к агрегату мог иметь опасные последствия не только для диссидентов, но и для всей свежесоветской системы. «Кто-то наметил себе большие планы — с размахом действует. И наверняка прицелился в мишень повыше!»
* * *
Самсонов наблюдал за внутренним двором «Горки» лежа на крыше, через объектив старой фотокамеры. Стояла пора белых ночей, и весь двор-колодец был как на ладони. Слева виднелся купол Казанского, дальше — купол Исаакия, шпиль Адмиралтейства…
Около полуночи в «колодце» появился фургон. Из него вышли двое в телогрейках. Они вынули из кузова окровавленное тело, и скрылись с ним в задней двери ресторана. Самсонов уже сделал несколько снимков, и только тогда узнал Ольгу, в безжизненно лежавшей на мужском плече: однотипная одежда делала всех безликими. Он выронил фотокамеру…
Во двор влетела черная «Волга». Из нее выскочил мужчина в кожанке, и ворвался в ту же дверь. Два выстрела вспорхнули со дна колодца к ржавым жестяным крышам, зависли на мгновение, словно в растерянности… и исчезли высоко в облаках, слегка подкрашенных отгоревшим балтийским закатом.
Самсонов протиснулся в слуховое окно чердака, побежал вниз, не думая ни о чем, не чувствуя больных ног, перескакивая через несколько ступеней. Уже во дворе, он вспомнил, что оставил на крыше фотокамеру, но возвращаться за ней не стал. Открыл дверь ресторанной подсобки. Там, на окровавленном полу перед «Саркофагом» — трупы швейцара и грузчика. Он услышал как нутро агрегата зашуршало гранулами, как колокольчик заиграл «Во саду ли, в огороде»… и потерял сознание от удара по голове.
Когда он очнулся, то увидел черный ствол «стечкина» — всемогущий Гайкин, верховный партийный жрец, перед которым трепетали все жители ССССР, стоял напротив и целился ему в лоб!
«Оклемался, боец? — Гайкин вскинул дуло вверх. — Вставай, ты мне нужен!»
Самсонов огляделся — трупов в подсобке уже не было: три пакета с гранулами лежали возле агрегата. Он поднялся с пола, утер рукавом телогрейки стекавшую на глаза кровь.
«Подсоби-ка, возьми шкаф с той стороны! — Гайкин указал пистолетом на «Саркофаг». — Если побежишь — шлёпну нахрен! Вкурил?!»
Самсонов кивнул, подошел к агрегату, приподнял. Гайкин сунул пистолет за пазуху, подхватил другую сторону корпуса, приказал: «Несем к фургону. Живо!»
Они прошли через кухню, коридор, погрузили «Саркофаг» в кузов. «Колодец» был по прежнему пуст. Сонные окна отражали сизое небо. Тишина. Ночь.
«Лезь в кабину, боец! — крикнул Гайкин. — Поможешь!»
Фургон остановился недалеко от ресторана, на набережной Фонтанки. Они перенесли агрегат через перила, бросили. Хлопнув по волне дверцей с треглавым орлом, он быстро ушел в черную глубину.
— Это все, Лев Иванович? Я могу идти? — спросил Самсонов.
— Свободен!
Самсонов пошел вдоль набережной в сторону «Горки», чтобы забрать с крыши забытую фотокамеру. Кровь продолжала сочиться из разбитой головы. Воротник телогрейки пропитался ею насквозь. Он оторвал кусок от рубашки, приложил к ране.
— Постой, боец! — окликнул Гайкин. — Скажи, а если бы у нас началась вторая перестройка?
— А разве была первая? Грабеж, да и только! — Самсонов пожал плечами и отвернулся.
Пуля вышибла ему затылок. Гайкин широко размахнулся и забросил «стечкина» на середину Фонтанки. Потом он перевалил обмякшее тело за перила и перекрестился, глядя как оно скрывается в черной воде.
* * *
«Ну откуда нормальный свежесоветский человек может знать, как называется эта проклятая буржуйская порода? Ладно бы „марка холодильника” или „песня Пугачевой” — это еще вполне интеллигентно, но такое!» — рассуждал пожилой телецентровский вахтер, чиркая карандашиком по полям газетного листа с неодолимым кроссвордом, попивая крепкий «березовый» чаёк, вприкуску с кубинским рафинадом, купленным «по большому блату» в партийном буфете. И вдруг, перед его «вертушкой» возник «рупор эпохи» — тележурналист Галдяшкин. Он вышел из лифта, был бледен, держался за впавший живот обеими руками. Вахтер машинально взглянул на часы — десять минут первого ночи!
— Что с вами, Яков Давидович, может «скорую»?! Я сейчас…
— Не надо, Матвеич! Во-первых, ко мне не приедут — я невелика птица. Во-вторых, если приедут, то помогут лишь сдохнуть поскорее — впрыснут какую-нибудь древнюю гадость… Мне бы домой свалить — с восьми часов здесь, как прикованный, в компании унитаза! Наверное, все кишки высрал, к чертовой матери… Не умеют китайцы хороший кефир делать!
— Халтурят, сволочи! Соленые огурцы они еще кое-как сварганят, горчицу могут, хрен неплохой получается… Но чтобы кефир или квас — ни в жизнь! Кишка у них, как говорится, тонка супротив нашей!
— Это да! И морскую капусту, как у нас, никогда не сделают! Нет в них нашей духовности — понты одни!
— И скреп наших нет! — подытожил вахтер, взял карандашик и вернулся к кроссворду. — А может подскажете: «крупная порода собак» — из девяти букв?
— Ротвейлер.
— Точно! Подходит! Ну надо же! А вы эрудит оказывается!
— Прекрасная порода! Лучший сторож, умница. Но если я не появлюсь дома, в ближайшие полчаса, он сделает лужу в коридоре. Если вниз протечет — соседи мусорам натележат.
* * *
Колонковая кисть сделала два финальных взмаха над физиономией Галдяшкина, щедро удобрив пудрой его рыхлую кожу, и опустилась на столик гримерки. Он оскалился в зеркало, ногтем мизинца вынул кусочек колбасной оболочки, застрявшей между зубов.
— Борис Давидович, а куда это вы вчера запропастились? Мы себе места не находили, обыскались вас… Все телевидение на ушах стояло! С Розой Адамовной, из «Новостей», чуть обморок не случился; у Мити Зануцкого была душераздирающая истерика!
— Я вас умоляю, Аделаида Арнольдовна! Как будто вы нашего Митюню не знаете! У него постоянные истерики — по поводу и без повода!.. Боже, ну кто работает на нашем телевидениии, кто?! Жиды и педерасты! Дегенераты!!
Пожилая гримерша глубоко и печально вздохнула, покачала головой, в буйно вьющемся каштановом парике, слегка съехавшим на затылок.
— Если бы не вы, Борис Давидович, вообще смотреть не на кого. Откровенно говоря, кругом тупицы и бездари. Интеллекта — ноль! Когда же наведут порядок в этом бедламе? Вы просто обязаны согласиться с предложением Льва Ивановича и возглавить всех нас!
— Никогда! Ни за какие коврижки! Я потеряю своего зрителя, если зароюсь в бумаге! Эти узколобые черносотенные хамы из Политбюро хотят растоптать мой тала…
Вдруг лампочка на стене вспыхнула красным. Галдяшкин вскочил с кресла, одернул черный кургузый пиджачок маоцзедуновского покроя, и выбежал из гримерки, навстречу телекамерам. Статисты в студии встретили его обильными хлопками, приосанились. В голосе Галдяшкина затрепетали левитановские интонации: «Предотвратить порчу и гибель живого напочвенного покрова нашего города, призвано сегодняшнее постановление ЦК Политбюро, утвержденное Генеральным секретарем товарищем Гайкиным: „Об усилении дисциплинарной ответственности за самовольную посадку картофельных культур на территории Ленинграда и области”. Нарушение повлечет за собой принудительные работы на срок от двух до шести лет, и штраф в размере трех тысяч юаней, выплачиваемый в рублях, по курсу госбанка».
По павильону полетел бодрый незатейливый мотивчик. Гранитно-торжественная физиономия Галдяшкина внезапно расцвела райским благодушием, в голосе — чистый Лемешев: «Нашу программу продолжит всесоюзная трансляция из Колонного зала ресторана „Горка”. Вы услышите песни о нашей прекрасной родине, в исполнении заслуженного артиста СССР Михаила Боярского, в сопровождении вокально-инструментального ансамбля «Лейся, песня»! Приятного вам отдыха и хорошего настроения!»
Сияющие статисты откликнулись стройными аплодисментами. Галдяшкин дождался, пока выключат камеры, и поспешил в просторный партийный буфет, в очередь. По слухам, там должны были «выбросить» в продажу то ли копченую колбасу, то ли тресковое филе.
* * *
«Работенка сволочная! В выходной день, в новых служебных туфлях, за которые отвалил ползарплаты, шляюсь по непролазному дерьму!» — сетовал участковый Бляхин. «Жаль, придется их подзасрать, иначе за куст шиповника не пробраться». Он зажал посильнее подмышкой папочку с бланками протоколов, и сошел с асфальта в густые заросли сорной травы — в палисадник перед купчинской хрущёвкой.
За кустами шиповника, между дикой ромашкой и рябиной, показалась свежая рыхлая земля. «А вот и посадочка!» — обрадовался Бляхин, ковырнул носком туфли грядку, и на свет выглянул сизый картофельный клубень. «Ну все, можно протокол составлять!» — он достал чистый бланк, пристроил его на папочке, и принялся аккуратно исписывать.
— А чего это ты там пишешь, мил человек, никак стихи? Или наркоту на грядке надыбал? — из окна высунулась заспанная пенсионерка с седым пучком на затылке.
— У нас теперь картошка как наркота: за нее тоже срок дают! — из другого окна появился лысый мужичонка в тельняшке, с тлеющим беломорным окурком, прилипшим к нижней губе. — Криминал, ёпт!
— В магазинах нет ни хрена, вот и ростют! — отозвалась старушка в зеленом мохеровом берете и красной кофте, стоящая на балкончике. — Ты бы тут не шатался, служивый! Ящик с рассадой на башку херанётся — всю твою поэзию мандой накроет!
Бляхин оглядел фасад хрущевки: с первого по пятый он был увешан и уставлен цветочными ящиками с картофельной рассадой — на балконах, на подоконниках, на козырьках…
— В палисадник ее уже не приткнуть — так мы в ящики содим. А хули делать? Нам что, теперь «Вести с полей» жрать, в натуре? — спросил мужичонка.
— Насчет ящиков приказа не было. Пущай повисят покамест! — махнул рукой Бляхин. — На клумбе кто огород устроил? Из какой квартиры нарушители? Штрафовать будем!
— А мне почем знать, ёпт?! Я свой телик редко врубаю — тока балет по воскресеньям. Во где наши дают, бля буду! Впереди всех прут, в мировом масштабе! Ногастые у нас девки, куда там ихним китайкам!
— Девки — девками, а закон… — начал Бляхин.
— Глянь, как ящик перекосило! — завизжала старушка в мохеровом берете. — Уже на соплях висит!
— Шухер! — просипел мужичонка, едва не поперхнувшись беломорным окурком.
Бляхин поднял голову — и ящик сорвался; он испугался, метнулся прочь, но туфли уже влипли в вязкую глубину грядки, и он упал, уткнувшись в сырой чернозем; сверху посыпались картофельные клубни, комья земли, гнилые доски…
* * *
Гайкин закурил кубинскую «гавану», плеснул в бокал грузинского «Варцихе», и окунулся в прохладную глубину итальянского кожаного дивана.
«Жутко представить, Мао, что было бы со всеми нами, будь у нас сейчас то, что в бездуховных странах называют „свободными” выборами! Кто знает, что взбрело бы в головёнки доморощенных либерастов и дерьмократишек? Кого они захотят протащить во власть? И хорошо, если из своего стада выдвинут, из зачуханных имбецильных политиканов — с ним все быстро уладим. А вдруг нам чужого подсунут — из Прибалтики или из Украины, из Грузии? Опытного, хитрого, умного и честного? По каким правилам он начнет играть с нами? И будут ли вообще правила? Неужели вся наша система насмарку пойдет?»
Мао посмотрел на него исподлобья. Зевнул.
«Они превратят наше уютное, тенистое болотце в светлый теннисный корт? — Гайкин усмехнулся, затянулся «гаваной». — А мы поедем на зону, телогрейки строчить?»
Мао принялся тщательно вылизывать ярко-розовые подушечки на мохнатой лапе. Он не любил Гайкина, но не подавал вида; терпел его ворчание, отдавая должное щедрому рыбно-мясному рациону.
«Думаешь, если мной вытрет задницы всё Политбюро, то меня раздерет на площади голодная толпа городской гопоты?.. или придушат алкаши, где-нибудь у темной помойки, по-тихому?.. или шмальнут в крысином подвале, как Кольку Романова?.. Черта с два! Теперь у нас, в Справедливом СССР, реальных политиков нет — только вялые, ожиревшие функционеры, с трудом шевелящие пропитыми мозгами… Меня и пальцем никто не тронет! Даже в мыслях у них не будет вот этого! — он чиркнул ногтем по горлу. — От страха обгадятся, сволочи!»
Гайкин подобрался поближе к столику, добавил душистого грузинского коньяка. Диван уютно скрипнул под ним прекрасно выделанной итальянской кожей. Мао оставил лапу в покое и занялся животом.
«Поверь, дружище, ниже состава Политбюро я никогда не опущусь. А если мы сейчас в войнушке победим, пусть в маленькой, но очень шумной, то я останусь у власти пожизненно. Победителей у нас не судят, ведь так? Придется европейский климат радиацией подогреть!»
Морда Мао приняла деловитое выражение. Он встал, потянулся, взмахнул рыжим хвостом так, что тот поднялся трубой вверх, а его беленький кончик выгнулся вперед, и не спеша, вразвалочку, отправился на кухню, чтобы там еще раз убедиться в наличии своей миски и в высокой питательной ценности ее содержимого.
12 марта 2016 г.