Николай Синицын

Рассказ

СОРВАННАЯ ЭТИКЕТКА

Свой новый телефонный номер она записала губной помадой на этикетке прохладительного напитка: я не придумал ничего лучшего, чем предложить ей бутылку, вместо памяти моего телефона, забытого в гостиничном номере. Этикетку я сорвал и спрятал в кармашке рюкзака, чтобы цифры не стерлись во время горного восхождения.

И она, и летнее миланское солнце, смеявшееся над нашими головами, улыбались одинаково удивительно. Нам, давним питерским знакомым и коллегам, расставаться не хотелось. Я хотел было пригласить ее на совместный пикничок, где-нибудь у подножия Доломитовых Альп, но она опередила:

— Поедем со мной, поржешь от души!

Она дружески похлопала меня по спине и слегка подтолкнула.

— Лови такси, альпинист! Давай-давай! Лучшей забавы здесь не найдешь: тоска и жарища!

Мы быстро удалялись от вожделенных гор, но я, уже войдя в роль удалого жеребца, ничуть не жалел: впереди мерцала романтическая неизвестность…

Однако такси остановилось в том месте, где в ясную погоду мне хотелось бы оказаться меньше всего: перед одной из безвестных картинных галерей. Пожухший плакатик на запыленной двери уведомлял о выставке русского искусства.

Заметив разочарование в моем взгляде, она объяснила:

— Уже неделю в Милане. Занималась разными делами, и все откладывала на потом: не хотелось ностальгировать раньше времени. Но теперь, кажется, пора. Соскучилась по дому — сил нет!

— Там что, чучело эрмитажного кота? Или кусочек асфальта с Невского?

— Почти угадал! У тебя осталась третья попытка! Дерзай!

— Запонка Пушкина!

— Промахнулся! Идем! Знакомые мне уже насквозь мозг проели. Говорят, русские эмигранты сюда со всей Италии стекаются — слезы лить горючие, родину вспоминать покинутую…

— До слез мне еще далековато: всего третий день здесь. Может, вернемся в бар, если в Альпы не хочешь?

— О чем же я фейсбучным френдам расскажу? О миланских коктейлях? От меня ждут других известий!

Я смело отворил дверь галереи, заплатил — и чуть не увяз в новомодной третьестепенной мазне… Зато в главном зале зубастые подошвы моих горных ботинок оказались на плотно утрамбованной «народной» почве. Кусок гнилого забора, усыпанный смердящей матерщиной, иллюстрированной разноцветными скабрезностями, ярко выхваченный из темноты несколькими светильниками, вздымался в самом центре. На испещренной латиницей табличке, притулившейся к подножию этого «экспоната», красовалось и его русское название: «Пять метров ностальгии».

Я переиначил вслух:

— Пять метров дебильности!

Пока смех моей спутницы разлетался по залу, а я шарил в походном рюкзаке, пытаясь достать из-под снаряжения бутылку, к «ностальгическому» забору подобралась пожилая синьора, державшая под мышкой лысую розовую собачку, и остановилась неподалеку от нас.

Синьора вздохнула, открыла ветхий ридикюль и нацепила на нос нечто вроде кривого пенсне.

— Как же это натурально, мамма миа! — прошептала она, восторженно озирая едкую похабщину. — Как это концептуально!

Мы переглянулись — смех готов был выстрелить из нас фейерверком.

Чуть повернувшись к нам, синьора поделилась сокровенным:

— У меня эта инсталляция тоже вызывает неуемный восторг: я ликую от своей принадлежности к России, к ее великому, но ужасно грубому, варварскому народу. Одареннейшая художница! С громаднейшей буквы! Прихожу сюда в третий раз, стою часами напролет у этой работы и не могу оторваться!

Мое игривое настроение рухнуло — ретивый жеребец превратился в разъяренного зубра.

— А мне этот пасквиль омерзителен! — боднул я эстетку от всей души. — Он и плевка не стоит! Это лексикон диких выродков, развязных шлюх, пьяных отморозков с городских окраин… Разве они — народ?!

— Какой же вы сноб! — она направила пенсне на меня. — Может, на русских заборах пишут сонеты Достоевского?

— Во-первых, в Питере нет заборов — только ограды или решетки. Во-вторых, Федор Михалыч сочинял не сонеты, а…

— Постойте! — воскликнула она, заметив в моей руке бутылку. — Это у вас что? Неужели квас? Давненько мне не приходилось…

Я машинально свинтил крышечку и передал ей напиток:

— Пожалуйста, угощайтесь!

— Ого, прохладненький! Грацие! — она блеснула вставными зубами. — Теперь видно, что вы не сноб — настоящий мужик, русский патриот! Итак, я пью за нашу далекую и великую страну!

Синьора церемонно поднесла бутылку к губам, блаженно прикрыла глаза в предвкушении удовольствия, сделала великанский глоток… и фыркнула вверх пышным фонтаном!

На подгнившем шедевре гениально искрилась свежая роса, но эстетка бушевала:

— Мерда!! Дрянь пендосная! Отрава!

Я же опешил: в бутылке была обычная пепси-кола, купленная в баре гостиницы!

Собачка воспользовалась удобным моментом, выскочила из рук отплевывающейся синьоры, подбежала к забору и расписалась в его уголке резвой струей.

Моя приятельница смеялась пуще прежнего, приговаривая:

— Браво! Молодчина! Умная псинка! Оценила деревенский хлам по достоинству!

Я опомнился, подхватил девушку за талию, и мы выбежали на улицу.

Ужинали мы с ней высоко в горах, любуясь благородным багряным закатом, лениво ниспадающим с синеватых вершин… а в наших бокалах поднимался и таял тишайший, ласковейший шепоточек пепси.

9 июля 2024
Санкт-Петербург