Город был просторным, красивым, но очень старым, душевно холодным и опустошающим, — ужасно тоскливым. И жили в нем, в большинстве, старые, больные и очень несчастные женщины. После смерти они, почти все, попадали в рай, потому что согрешить в молодости им не удавалось: местные мужчины, весьма недолго живущие, предпочитали любовным интригам крепкие аптечные настойки и оголтелое рукоблудие; а вокруг царила такая жуткая нищета, что украсть можно было только истощенные нервные клетки у своего ближнего.
Если какая-нибудь из городских бабулек, весьма постаравшись, мысленно согрешала, то в рай ее все-таки пропускали, но не сразу, а спустя сто лет после смерти. Весь этот век, некогда вольнодумная бабулька должна была витать над городом и, раскаиваясь в своем прегрешении, наставлять заблудшие души на путь истинный, ведущий к вечному блаженству…
И вот, однажды, настал момент, когда в небе над городом скопилось столько неприкаянных старушечьих душечек, что даже дежурные у эскалаторов, в глубине метро, стали ощущать головокружение от их непрестанной болтовни.
Особенно горожанам доставалось от них в дни получек и президентских выборов: у каждой небесной старушки был свой взгляд на то, как горожанам следует потратить свою зарплату, и они были поразительно единодушны в том, за кого следует проголосовать.
Почти у всех горожан зарплаты были крошечные, копеечные, и выбирать им приходилось из двух вариантов: потратить на искусственные макароны, производимые в Китае из экспортной нефти, или на дешевый картофельный самогон областного изготовления. Разумеется, большинство местных предпочитало второй, тогда как небесные старушки — первый. Они взвивались стаями над головами недавно озарплаченных счастливцев и нудно взывали к их совести.
Так как пробуждение этого призрачного чувства у хронических алкоголиков было делом нелегким, даже для небесных старушек, то между небом и землей обычно возникал странный компромисс: вожделенный самогон все-таки приобретался, но вместе с пачкой макарон на закуску.
Справляться с президентскими выборами им было гораздо проще: во-первых, было не из кого выбирать (все новые кандидаты, наверно, из скромности, куда-то попрятались), а во-вторых, каждый благоразумный житель, испокон веков, голосовал только за существующего правителя, полагая, что от добра добра не ищут.
Однако, попадались среди населения странные строптивцы, для которых выборы почему-то имели важное значение. И тогда небесным старушкам приходилось круглосуточно витать над их головами, орошая шевелюры политически заблудших потоками неземной мудрости.
Все улицы города были насыщены запахом большой беды. Беды страшной, пришедшей давно и поселившейся на века. Где-то она ощущалась слабее, и этот запах можно было терпеть и даже привыкнуть к нему. Но, чаще всего, он был настолько густым, что у слабонервных горожан появлялось желание немедленно исчезнуть с улицы, укрыться в квартире, зашторить все окна и забыться у телевизора в гипнотическом трансе.
Запахом этим было дыхание вездесущих небесных старушек.
* * *
За столиком единственной в городишке пельменной, надежно укрывающей благополучных жителей от гнетущего страха, сидели двое.
— Тебе, сколько, двадцать шесть уже? А чего ты добился? — спросила она.
— Школа с золотой медалью не в счет, разумеется? Театральный с красным дипломом тоже на помойку?
— Вот именно! В реальной жизни ты — никто! Костяшка домино «пусто-пусто»!
— Проститутка, кстати говоря, не самая лучшая профессия…
— Я торгую собой за деньги, а ты — за жиденькие хлопки в зале!.. Ты мясное какое-нибудь давно ел? Хочешь, я пельмени закажу?
— Как ты можешь!.. Я живу для искусства, я дышу им!.. Театр — это же… Пойми!..
— Это вбивание прописных истин в деревянные головы. Битва со злом в пространстве, очерченном ценой входного билета. Аттракцион для манекенов, желающих почувствовать себя людьми. Я занимаюсь тем же самым, но не лгу клиентам и не требую от них оваций и мистического трепета.
— Ты — обычная философствующая шлюха! Как же низко ты опустилась!
Он встал из-за столика, направился к выходу из кафе.
— Ползи, ползи Баба Яга!.. Твой кофе я оплачу! — крикнула она ему в спину.
* * *
Черное небо, нахлобученное на голову вместе с дождем; ноги, ищущие путь по залитому тротуару… Разве кто удивится этому парню в городе на Неве? Разве он единственный, кто завис сейчас где-то на Владимирском, между дождем и лужами?..
Откуда-то из глубины дождя, перед ним возникла колокольня, а под ней — скрюченное создание с зонтиком. У ног, на кособоком ящике, стоял мешочек, прикрытый сверху промокшей газеткой.
«Семечки берите! Сорт «пузанок»! Вкусненькие!» — послышалось из-под зонтика.
Колокольня пропала так же внезапно, как и появилась. Голос торговки утонул в потоке дождя. Осталось ощущение, будто прошел мимо тоннеля, ведущего в бесконечную леденящую пустоту, в которой не было места ярким цветам, плавным линиям, совершенным жестам…
* * *
Он оторвал взгляд от своего излюбленного места на блузке полногрудой, миловидно тараторящей телеведущей и неожиданно потерял интерес к сияющим, тщательно отполированным новостям, сыпавшимся из ее рта. Они перестали казаться волшебной питательной смесью, быстро поднимающей вожделенное чувство благополучия — внутри этих расписных елочных шариков он впервые ощутил затаившееся безвременье.
Он отвернулся от телевизора, уставился в зашторенное окно и удивился новым ощущениям.
До этой минуты, он верил, что с другой стороны экрана — «бурлящий важными событиями мир» и «большая интересная жизнь», и чувствовал, что он — бесконечно ничтожный муравей из спального района — достоин лишь издалека наблюдать за этим миром, следить за ним при помощи внимательных телеведущих, прикасаясь взглядом к его титаническим стопам, вечно марширующим к очередной победе…
Но сейчас он смотрел перед собой, в полутемную комнату, по другому: не выискивал на экране красивых картинок, вслед за суетливыми операторами, не жаждал проглотить то «актуальное», которое обещала принести в себе эта пестрая масса слипшихся кадров, развешенная по порциям.
Сквозь щель между шторами, светились разноцветные окошки «хрущевки», стоящей напротив. Казалось, там, в заплесневевшем бетонном бараке, дожидается пробуждения чья-то несостоявшаяся жизнь, подавляемая ежедневным отупением и хронической нищетой…
Он погасил экран. С большим трудом, будто впервые после тяжелой болезни, поднялся с дивана и шагнул к окну. Сунул голову в просвет штор. Взгляд устремился далеко ввысь, в простор ночного неба, никак не желавшего темнеть.
«Завтра спектакль, детский утренник. Но на черта он мне нужен? В чем смысл моей беготни по сцене, в перепачканных болотным илом старушечьих лохмотьях? Не будет на сцене Бабы Яги — малыши будут смеяться над кем-то еще: над Карлсоном, над крокодилом Геной, над Буратино… Из спектакля в спектакль одно и то же! Надоело! Лучше семечками перед метро торговать: все-таки живые люди кругом будут, не опостылевшие заводные персонажи…»
Он увидел или, скорее, почувствовал, будто какие-то тени мелькают в небе. Когда они приближались ближе, он ощущал, что тяжесть на душе усиливается. Даже образ собственной личности, казалось приросший навек, будто растворялся от этого воздействия и подменялся каким-то чужим, бесконечно примитивным, неестественно плоским и нежизнеспособным, хотелось оставаться ничтожеством или вовсе исчезнуть…
* * *
Лишь об одного несгибаемого человечка небесные старушки теперь беспомощно спотыкались. И было бы понятно, если о психолога какого-нибудь заковыристого, начитавшегося вражеских бредней, или о силовика-алкоголика… Так нет же — о какую-то чудаковатую маленькую бабульку, целыми днями торгующую семечками у метро! И каждый раз, споткнувшись, они досадливо на нее ворчали: «Вот ведь кошелка упрямая! Все на свой лад делает!»
Порой, кричат старушки с неба ей в самые уши: «Иди быстрей в магазин! Сегодня в овощном свекла со скидкой! Борщ сваришь, непутевая! Полопаешь хоть раз по-людски! Ну?!» А она не слушается: достает из кармана горсть мелочи, кумекает, да берет бутылку пива, вместо свеклы. А потом, чтобы унять аппетит, курит или семечки щелкает! Глупая!
И еще она себе моду взяла, все небеса чрезвычайно раздражающую: бреется по утрам, ну прямо как мужик! Бесстыдница! И креста на ней нет! Шлюха поганая! Чертовка!
Но втайне небесные старушки ей завидовали — подозревали, что попадет эта бабуля прямиком в ад, без всяких божественных проволочек и заоблачной бюрократии.
Надоело им за сотню лет по небу слоняться и мельтешить круглосуточно — дураков разных уму-разуму наставлять. Хотелось приткнуться, наконец, хоть куда-нибудь, пусть хоть в самое пекло, но чтобы гореть там без всякой суеты и хлопот.
* * *
Двое нависли над пивными кружками в пельменной. Спорили они или нет, не понять.
— Да, я не стараюсь писать талантливо! А зачем иначе? Чтобы проторчать всю жизнь в душной комнате, у компа, на привязи, водружая одно бесполезное слово на другое? Чтобы кто-то, прочтя, размазывал по своей физиономии сопли, перемешанные со слезами и причитал: «Ах, как это прекрасно! Ах, как хочется жить!» — для этого? Чтобы «назидать глаголом» заблудших потомков — сексуально озабоченных студентов — которые забудут все прочитанное, сразу же, как только увидят бабскую задницу?.. Они же переврут все, поставят на уши!.. Разве не так?.. Но моя посредственность ни к чему меня не обязывает! Могу вот здесь с тобой дурака целый день провалять: пиво пить, жрать пельмени… Быть человеком! Живым! Настоящим! Понимаешь? С большой буквы! Мэном, черт возьми!
— Ты лентяй… Я тоже… Может, еще по кружке? Махнём?
— Разумеется! Можно и по две! И по тарелке пельменей! Я полгода из-за гонорара над книгой горбатился! Бессонных ночей и творческих терзаний у меня, конечно, не было, но… где то там, в глубине души, я страдал!
— А зачем ты пишешь такую дрянь, от которой страдаешь? Мог бы работать экскурсоводом или читать лекции… С твоим то образованием… Ты же историк!
— Зачем я пишу дрянь?.. Чтобы не написать что-нибудь настоящее. Большое. Стоящее.
— Боишься завистников?
— Хочу, чтобы это сделал кто-то другой. Тот, кто нуждается в этом. Какой-нибудь Робинзон Крузо. Этот труд поможет ему скоротать время на острове.
— Кстати, ты не в курсе?
— О чем ты?
— Говорят, будто здесь пельмени из людей делают. Из трупов!
— Да?.. Я это подозревал! С порога ощутил какую-то дьявольскую напряженность в атмосфере… А может, нам тогда по ставридке взять, по копчененькой? Вместо пельмешек. Под рыбку пиво веселее пойдет.
Вскоре он вернулся к столику с тарелочкой, украшенной крохотными рыбными ломтиками, обросшими огромными плавниками, и с мутными бокалами, в которых пиво еле-еле доходило до середины, а остальное пространство занимала пена, спадавшая на пол, с рождественским колоритом украшая весь путь от барной стойки.
— Гулять, так гулять! Может, завтра не доведется…
— Ты что, помирать собрался? Или в тюрьму?
— Ну да, как же!.. Работенку предложили, кое-какую. Тоска берет, при одной мысли… Но платят неплохо.
— Соглашайся. Пиво от тебя не убежит.
— Буду рекламу для метро писать. Тупо. Каждый день. Ту, что орет с эскалаторов.
— Нормально! Давай! За твой успех под землей!
Они звякнули бокалами и принялись втягивать в себя густую пивную пену.
— А как там твоя рэп-поэзия? Народ еще платит за твои частушки? На квартирниках, наверное, неплохую копеечку зашибаешь?
— Ну да, как же! Нищие теперь все… Месяц назад, у одного мажора на даче, с группой сейшн сделали. За бабло, разумеется. После пробухали всё, за один вечер!.. С тех пор голодный хожу. Без приличных шузов. Не хочет народ правду слушать!
— Может не в народе дело? Идиотов в рашке много, конечно, но не настолько же!
— Ты на что намекаешь?.. По твоему, я бездарь?
— Почему же? Рэпер ты, может быть, хороший. Но такую «правду» и без тебя все знают. Зачем за нее деньги платить?.. Не надо было тебе с госслужбы уходить. Был бы ты сейчас, как все наши начальнички — свиное рыло и мудак-мудаком… но с деньгами. А так, без денег... и все равно мудак.
— Может и так, но я похабщину для метро не пишу!
— Ну да, ты же гораздо выше этого! Ты же пишешь божественные откровения для деградировавших гуманоидов! Сельский рэп спасет планету Земля!
— А что в нем сельского?
— Проблематика. Все нынешние дети перерастают через это уже лет в шесть-семь. Если не раньше.
— Ладно, я пойду. Новая работа вскружила тебе голову, гений. Благодарю за пиво!
Отходя от столика, он поскользнулся на лужице, оставшейся от пивной пены, беспомощно взмахнул руками, но все-таки удержал равновесие и лишь выругался.
— Мужчина, можно не выражаться? Вы не на конюшне! — напомнила ему, сидевшая за столиком неподалеку, тощая девица с аляповатым макияжем на заостренной кукольной физиономии.
— Извините его! У него творческий кризис. Болезнь роста. Пива не желаете, кстати говоря? Нефильтрованное — сегодня удивительно свежее!.. Я приставать не буду, не беспокойтесь. У меня депрессия: завтра мне, увы, предстоит работать…
— Если мужчина предлагает женщине пиво, то он явно не собирается лезть к ней под юбку, в ближайшее время.
— Вы говорите афоризмами. Скорее всего, стихи пишете?
— Да. Наверно, случаются стихи. Иногда.
Он взял свежего пива и сел к ней за столик.
— Я заметил, что и голос у вас красивый. Глубокий... Вы что завтра утром делаете?
— Какой вы странный! Обычно мужчины спрашивают, что я делаю сегодня вечером.
— Я хочу вам предложить работу.
— Я поняла сразу.
— Творческую. За деньги. Возможно, на постоянной основе. Вам предстоит прочесть на диктофон несколько рекламных текстов, только и всего.
— То есть про «глубокое горло» ты говорил только в этом смысле? Странно… Ты что, голубой?
— Не угадала. Так как насчет работы, согласна? Деньги вперед получишь.
— Я буду читать рекламу, а ты будешь трясти яйцами? Оригинально! Согласна.
— Ну вот и хорошо. Только никто не будет ничем трясти. Просто рано утром мы запишем несколько роликов с музыкой. И всё — потом по домам. Я — к себе. Один. Спать. Крепко.
— Неужели у меня настолько красивый голос?
— Мне понравились твои шипящие и свистящие. Мягкие. Не придется возиться с эквалайзером. Значит, завтра, в пять утра, перед входом в вестибюль метро «Проспект Большевиков», у газетного киоска.
* * *
Старушки попорхали немного над толчеей, спозаранку начавшейся у входа метро, послушали, что люди говорят и засуетились: «Какие ракеты?! Какая атака?! Почему война?! Мы что сгорим, получается?!!» В испуге, они заметались по небу, совершенно забыв о том, что уже давным-давно умерли: «Сгорим!! Заживо сгорим!!» Но деваться было некуда, кроме как спрятаться под землей. «В метро! Быстрее, летим! Летим!!» И они мигом очистили все небо над городом — пронзили толкучку у дверей метро и спустились все к платформе, на которой уже собрались все сотрудники станции.
* * *
Она подошла к газетному киоску вовремя.
— Тебе не кажется, что сегодня народу уж слишком дохрена в метро набежало? Вовнутрь едва ли через час попадем.
— Скорее всего, опять слушок пробежал. О ракетной атаке. В прошлый раз, на станции, дверь с петель сорвали. Говорят, бабку какую-то, торговку местную, о поручни раздавили. Насмерть.
— Кошмар!
— Еще бы! Говорят, она потом воскресла и на каком то шоу бегала по всей телестудии с кенгуриным членом наперевес. С резиновым. Всех по башкам молотила. Даже рашкопрезиденту досталось. Записи остались подпольные. Я смотрел. Круто. Ты бы это видео в интернете быстро нашла, если бы его не вырубили… Как раз после этого случая, кстати говоря.
— Ты знаешь, по-моему, сзади был служебный вход! Нам туда!
Он подергал ручку тяжелой стальной двери. Понажимал на звонок.
— Похоже, что нас не ждут.
Вдруг, из стоявшей неподалеку туалетной кабинки выглянула бабулька. Одной рукой она придерживала спадающую юбку.
— Молодые люди! У вас, часом, бумаги нет? Хоть клочок какой!
Он открыл портфель и достал пачку листов — сценарии.
— Возьмите, пожалуйста! Нам это не пригодится — я наизусть помню. Только осторожнее! Пользуйтесь пустой стороной, иначе вся чернилами перепачкаетесь — принтер у меня мерзопакостный.
Бабулька выхватила сценарии и укрылась в пластиковой кабинке. Вскоре оттуда послышался ее голос.
— Если вам на станцию дверь открыть — подцепите снизу засов, через щель!
Из приоткрытой двери кабинки высунулась ее рука с огромной булавкой.
— Берите! Я иногда метрошным туалетом пользуюсь, если здесь все толчки заняты.
Засов поддался булавке без труда и они помчались по узкому коридору вглубь здания.
Казалось, коридор, переполненный дверями, закутками, лестницами, бесконечен. Каких только табличек на дверях не было! И почти все они выдавали непреодолимую тягу к творчеству, присущую кому-то из местных обитателей.
На табличке «Резервный электрогенератор» топорщился малиновый половой член, нарисованный губной помадой. Табличка «Медпункт» была украшена задницей, из середины которой, прямо из нарисованного табачной сажей ануса, торчал окурок.
Наконец, они заметили дверь, на которой красовался искомый знак: микрофон. Эта табличка была оживлена изображением грудастой фигуры с раскинутыми ногами и буйно обросшей промежностью. Дверь была приоткрыта, но внутри никого не было.
Ноутбук на столе был включен, рядом с ним светился огоньками микшерный пульт.
Он взглянул на экран. Придвинул к себе стойку с микрофоном.
— Прекрасно! Все готово к трансляции. Начнем вовремя. С рекламы выборов. Потом пойдут подгузники «Веселая семейка», за ними фестиваль «Питерская балалайка», дальше о напитке «Родной крыжовник», потом…
— Нет! Я так не могу! Мне нужно выпить! Иначе, я скопычусь.
Он достал из портфеля бутылку столичной и пакет с малосольными огурцами.
— Рюмок нет! А из горлышка неприлично. Тем более, в мой дебют.
Они осмотрелись по сторонам. Пусто. Он выдвинул ящик стола. В глаза бросился сияющий мельхиоровый кубок с размашистой надписью: «Третье место на межрайонных соревнованиях по метанию копья».
— А теперь, начнем метать водку в пищеводы. Энергично. И без тостов! Иначе, мой первый рабочий день станет для меня последним.
— Не трясись! У тебя все впереди. Я в тебя верю. Как в хиггсовский бозон.
— Приступим!
Он достал из кармана носовой платок, стал вытирать кубок и обнаружил в нем длинную папиросу, издающую приторный запах конопли.
— Ты пыхала когда-нибудь хэш? Приколемся?
— Но только перед водкой! Если после, то не так вставляет.
Вскоре из всех репродукторов на станции и эскалаторах послышалось, после выпирающего наружу, еле сдерживаемого смеха:
— Дорогие петербуржцы! В рамках предвыборной компании, мы рады представить хорошо известную вам кандидадуру… — начал женский голос.
— Дурокандиду! — подхватил мужской.
— Совершенно верно! Киндиродуду!
— Дирокандуду!
— Дудуродиду!
Небесные старушки, от такого святотатства, в ужасе заметались над платформой. «Какое скотство! Просто фашизм! Пятая колонна! Как смеют эти бандерлоги глумиться над нашим национальным лидером, поднявшим с колен всю планету?» — возмущались они.
Но шоу неумолимо продолжалось.
— Виталь Виталичь Дорожкин — всем перзидентам пертендент, точнее сказать… перпердент… пердепент…
— Презепент! Или зеперепент?
— Да! Депрезент! И ежели голосовать — тока за него, родимого! За нашего любимого дентопёрда!
— За пердопёрда!
— За подпердента!
— Точно! За доперпёрда!
— За дерьмопёрда!
Оглушающий хохот из репродукторов и рев ликующей станции заставил небесных старушек содрогнуться в последний раз, скукожиться… и исчезнуть.
* * *
Он замер, глядя на мешок с семечками, стоящий на ящике у ног. Будто спал с открытыми глазами. Знал, когда замираешь вот так — время летит гораздо быстрее… Толпа, ломившаяся на спуск в метро, уже не волновала. (Приступы паники теперь не были редкостью: война мерещилась регулярно. Всем.)
Вдруг, донесся залп хохота из вестибюля метро. За ним другой. Третий… Он почувствовал, что воздух сильно посвежел. Вздохнул полной грудью, выпрямился во весь рост, — это согнало с его лица следы отупения.
Вдруг стало стыдно за свою убогую одежду, за седые космы парика, за стоптанные туфли… Он отринул старушечью личину полностью и ступил босыми ногами на асфальт. Но никто не обратил на него внимания — все сбрасывали с себя одежду и радостно смеялись.
15 мая 2019 г.