Может кому-то нравится как колотят во входную дверь, когда он замер на унитазе сосредоточившись, но я этого не выношу! Пришлось закончить дело по-быстрому, кое-как, а потом прильнуть к дверному глазку.
(Звонок я отключил, чтобы спрятаться за ноутбуком, пропитавшимся квасным романом об оттяпанном Донбассе, усыплявшим унылостью сюжета даже тех, кто любит гадить на экранах.)
Тарабанила соседка, крабообразная пенсионерка, подвизавшаяся при больнице, то ли санитаркой, то ли брехливой ведьмой мелкого калибра.
На ее бородавчатом подбородке болталась медицинская маска, посеревшая от дорожной пыли.
— Василий Василич, открывай!.. Уснул что ли, тунеядец?.. Шел бы ты к станку — поработал руками, как все приличные люди! На фрезерном! Нечего за компутером спину гнуть, антилегенция! От нонешней писанины только гниль да хмарь в нашем обчестве!
Вот тут я не смог не откликнуться — крикнул в скважину, застегивая штаны:
— Напрасно вы, Алевтина Марковна, так на литературу взъелись! Она же не ваш почивший заводик — к водке никого не приучит!
— Открывай, трезвенник! Смотри какой сюрприз принесла!
Она ткнула в отверстие чем-то синим.
— Шедевр нашла! Как раз по твоей части, по литературной. Небось, о блуднях кремлевских: про деда Вову из бункера, про Лёху Бутерброда — провокатора, про Маньку Гребёнкину — инстаграмщицу, про Сашку Секундщика, про Мудозвона вечернего… Морды — как на подбор! Вся их подноготная здесь! Политика, едрёна мать!
«Манька? Которая на всех фотках — с выпяченными губищами и откляченной задницей? Бестолковая кривляка, помешанная на китайских шмотках. Опять в историю вляпалась. Прикольно! Надо поржать над ней, а потом лысого погонять!» — решил я.
И отомкнул замок, а ногу поставил так, чтобы в щель только тетрадь пролезла. Схватил ее и сразу же дверь захлопнул: пандемия все-таки...
В клеточку, пухлая, вся исписана простым карандашиком. Главки небольшие. Почерк крупный, размашистый, неврастенический.
— Бред сивой кобылы!.. Где взяли? Автор кто? Из Большой деревни приперся?
— Наш, питерский. Помер вчера. Думали он ковидный, а потом выяснилось, что траванулся. То ли холодцом, то ли молодцом… а может «Новичком»... Бес его знает, не помню!
Я тетрадь отшвырнул — руки отмывать бросился. Раз восемь вымыл — со щеточкой, хозяйственным мылом.
А этот текст, чтобы сохранить его для потомков, набирал в резиновых перчатках, на всякий случай.
Вот живешь себе, живешь спокойненько на ухабистой родине и думаешь: «Как все-таки хорошо, что я — не всеведущий журналист и не наделен божественным правдолюбием, а только жалкий и бесталаннейший графоманишка, как говорится, средней руки. Чего ради мне на рожон лезть?»
Но, оказывается, и от этой незатейливой конечности может изойти несколько весьма ценных идей. (При виде громыхающего и лязгающего судебного механизма.)
Вот что моя средняя рука, немалый досуг имея, не спросясь, безоглядно начертала:
«Дабы избегать народных волнений, по поводу выдергивания на нары тех, кто еще колосится на ниве здешней "журналистики", следует ввести среди них обязательный спецкурс по изучению лагерного жаргона, арестантских манер и азартных игр. (На платной основе, разумеется. Преподавателей набирать среди особо опасных рецидивистов помускулистее.)
Это расширит сугубо домашний кругозор пишущих и будет вполне в духе нынешнего времени.
Кстати, зачем этих "журналистов" нужно обучать литературному русскому (который с невероятным трудом им дается), если им придется завершать свою карьеру в местах не столь отдаленных, где он вообще не используется? Сэкономить! Прихлопнуть эти вузятники, к чертям собачьим! Вместе с их недоделанной профессурой!
И все русские СМИ, в связи с вышеизложенным предложением, надо окончательно перевести на блатную феню. Вот это будет по-чесноку! (И для бюджета весьма недурственно.)
А то заладили: Я/Мы, Я/Мы, Я/Мы!.. Когда впереди — нары, нары, нары…»
Фланировал я намедни по правой стороне Невского, в совершенно случайной компании девиц наитяжелейшего поведения. Обе были в поблекших цветастых кокошниках и с режущими слух расписными балалайками — изображали гулянку в национальном вкусе. (Однако никак не могли слезть с припева благонадежной «Калинки-малинки».)
Для частого орошения голосовых связок, пользовались они отнюдь не колодезной водой. А мне было не до забав! Думал я: «Откуда, из какой обоссанной подворотни их вынесла нелегкая на мою голову? Того и гляди вместе с ними менты повяжут! Пора скипать!.. Но, с другой стороны, если они сейчас на государственном спецзадании (выявляют, например, «пятую колонну», «предателей родины» и «врагов народа»), тогда как? Если не подпевать, посадят!»
Вдруг истошный вопль оборвал лихую девичью песнь на взлете, перехватив ее где-то в стратосфере.
«Подайте на «Новичок» люди добрые! Явите такую божескую милость к рабу многогрешному, недостойному!» — сиплым фальцетом разрывал окружающее пространство хилый бородатый мужичок с давно не мытыми патлами, свисавшими до самых плеч.
Он сидел на ступеньках, у входа в кафе, положив на колени мятую засаленную шляпу.
Девицы, завидя его, чуть земной поклон не отвесили. (Любят и по сей день на Руси юродивых старцев, даже на высшие должности их избирают.) А я, откровенно говоря, побрезговал — не вижу смысла с каждым встречным-поперечным ручкаться, да еще ни с того, ни с сего, с разбега, в десна лобзаться. Однако портмоне я достал, отслюнил из пачки купюру пятитысячную, да на лоб ему — шлёп!
Говорю: «Выпей, братец, за наше здоровье!»
Мужичонка чуть от радости не обделался. Пригласил нас за свой счет в рюмочную на Стремянной. Согласились. Любопытно ведь!
После первой же выяснилось, что откушал он за мой счет не зря: такого, шельмец, нарассказывал, что волосы по всему телу дыбом, ежели вспоминаю. (А вспоминать частенько приходится, ведь все кругом только о том и толкуют. Вот и хожу, бывало чуть не целый день, как под напряжением электрическим.)
Оказывается, прослышал наш «глубинный» народ, что теперь можно на дармовые хлеба податься в Германию, в клинику тамошнюю. Надо лишь отравы хлебнуть как следует.
И варят ее теперь по всему Питеру, из чего не попадя. (В основном из грибов поганых, что в сырых парках растут, в тех местах, где собачки поссать-посрать любят.)
Так иная бабка нынче за свою склянку чуть не по по тыще целковых требует!
Но откуда у простого человека на грибную отраву, если даже на пшеничную у него не каженный день имеется?
Вот и пошли многие побираться, «Новичка» ради.
Узнал это, стою и думаю: «Хорошо то как! Отъестся русский люд в Германии, отоспится, раздобреет, да вернется в Россиюшку рождаемость подымать! Создадут они, может, свою партию: «Берлинские пациенты», например. Да начнут людишек наших темных и непутевых немецкой премудрости обучать. Эх, заживем тогда!..
А ежели в Питере свою «Шариту» отгрохают когда-нибудь, так может наш народец травиться перестанет, почем зря?»
Кстати говоря, тот девичий дуэт, душераздирающий, после рюмочной, менты приняли под белы рученьки. Говорят, кокошники до сих пор в луже плавают где-то на Лиговке, у пятого отделения. Что стало с мерзкими балалайками и шайтан не расскажет.
Проснулся я давеча в боевом духе: зевнул смачно, в паху воспламененном пошерудил как следует… а потом призадумался: «Левой рукой я выжимаю тридцать два килограмма — раз сорок, а стометровку пролетаю как черный ангел; о кубики на моем прессе трамвай разбиться может; ударом кулака лобовуху у соседского «мерина» как-то вышиб; значит, пора мне валить в благодатную Италию — все девки тамошние мои будут! Устрою своего резвого дружка в каком-нибудь горячем итальянском гнездышке…
Запилю там гламурнейший видос для «Ютьюба», а когда его монетизирую, ахну всю свою кассу на «Твич», какой-нибудь удалой стримерше, попригляднее да поголосистее прочих!..
А заодно Мудозвона вечернего на конкретный базар разведу: где ж он, черт толстозадый, лавэ поднял на аллёру? Как на бережку благодатного Комо две хаты отхватил? Неужто за кривлянье в Останкино так охренительно подогрели?
Может и меня кто в кремлевский «зомбоящик» возьмет? Хоть пепельницы вытряхивать, что-ли, на первых-то порах! А уж после я и сам «раскручусь»: и спою, и станцую, и стишки прочту, и Америку окаянную матерком покрою с головы до пят... Мне бы хоть на земляночку в Хрюпышево заработать! Я бы первым делом ленточку полосатую к косяку пришпандорил!»
Но только я его щекастое рыло вспомнил, мудозвонское, как весь этот сон отшибло. Мигом! Будто я опять проснулся!
И сразу всё под откос покатилось…
Видать, зомбанул он и меня когда-то этим проклятым ящиком…
Все мои итальянские планы сразу рухнули! (А вслед за ними самые заветные — хрюпышевские.) И такое чувство, будто в теплую коровью лепешку наступил...
Доковылял я до зеркала, ножку за собой приволакивая. Стою, на себя пялюсь: бабка низенькая, седенькая, кривоногая, живот до колен бурдюком висит, а ручки дрожащие — плетьми; зубы гнилые, глаз косит, очки изолентой скреплены… Ну куда ж я такая попрусь?! Мне ли по Италии за цветущими девками бегать?!
Повздыхала я еще минут десять, да поплелась потихонечку, с молитовкой, на кухоньку — яишенку с колбаской вкушать, под заунывный аккомпанемент «Эха Москвы»…
Валокординчика, естественно, накатила… Да-с! Неоднократно! А потом до глубокой ночи в «Одноклассниках» просидела, святой русский народ от козней вражеских защищая…
* * *
Проснулся я в то утро и в третий раз, разумеется. Понял, что кремлевский «зомбоящик» не только смотреть вредно — даже его холопов вспоминать накладно: если и было что хорошее на душе — мигом убудет!
Встретил я надысь у лифта своего соседа — закоренелого оппозиционера. Вид его, чрезвычайно ошарашенный, сразу в глаза бросился.
— Что Иван Иваныч не весел? — спрашиваю. — Неужто печень отваливается? Пивка вчера перебрал?
— Хуже!
— Корону подхватил?!
— Ага, императорскую!.. Приснилось, что за мной дон кавказцы приехали. Сказали, что «кадыровцы». Хотели меня в Большую деревню дон отвезти, в Кремль, перед Володей нашим дон извиняться за свою деятельность. Оппозиционную. Я недавно в пикете стоял дон против кошачьих абортов.
— Ну и что, извинился? Всё норм?
— Если бы!.. Я дон осмотрелся… А мне туда ехать не в чем! Прикинь: на мне только треники дон, с дырой на жопе, тапочки домашние дон на босу ногу, да майка «Можем повторить!» — с медведем дон и танком. Жена все шмотки под ключ спрятала, чтоб в пивбар дон не свалил — тогда наши играли с этими мудаками… как их… Тьфу, черт!.. Вот зараза!!
— Ну и хрен с ними. Так что там у тебя с Кремлем вышло?
— А я что, идиот совсем? На дворе дон уже лужи льдом схватило. Я плед с дивана стащил, обмотался, а на голову — наволочку напялил. Сразу стал похож на иностранную дон делегацию. Только не понять дон какую: снизу — вроде как из Шотландии, а сверху — из Арабских Эмиратов. В целом дон, то ли из Кении, то ли из Уганды, бес их всех знает…
— Ага!
— В общем, сели мы дон в черный «Майбах», в Кремль покатили…
И тут мне какая то сволочь из банка звонит — услуги свои предлагает! Пока ее на хер посылал, лифт уехал, вместе с соседом и его историей.
Стою перед сквозящей холодком, подвывающей дверью, и думаю: «А что если сосед мой когда-нибудь дон в Кремле окажется?.. И не в качестве дон гостя, а как пре… Представить страшно!»
Выходной. Только проснулся — смартфон. Голос женский, возраст «бальзаковский»:
— Здравствуйте! Хочу вам предложить вакансию: руководство PR отделом «РОА».
— Русской Освободительной Армии?! Это же криминал! Я — не подписываюсь!!
— Послушайте...
— И не уговаривайте! России нужны психиатры, а не маузеры! А также аминазин, галоперидол, сульфозин...
— Никакого криминала! Вы что? Всё вполне официально: «Российский Онанистический Альянс»!
— Откровенно говоря, вы совсем не по адресу. У меня две молодые и темпераментные любовницы за границей — во Франции и в Албании, и еще одна, чрезвычайно сексапильная, квартирует в Хрюпышево. Мы редко расстаемся, и я не скучаю без женской ласки, поверьте!
Чтобы выглядеть максимально убедительно, я решил открыть перед ней все карты:
— К тому же, по электронной почте, моего внимания домогается весьма неглупая блондинка из Воронежа — астрофизик... или молекулярный биолог… не помню.
— Ну подождите, вы же недавно выступали в защиту этого рукоблуда... как его?.. из нашего футбола!
— Вы меня с кем-то путаете! Я выступал, но только против распятия писателя Шендеровича. Лет пятнадцать назад, после грандиозного секс-скандала с его любимым матрасом. При этом, я был сильно навеселе от превосходного шампанского, в абсолютно пустой квартире, перед зеркалом в темной прихожей... Почему эту вакансию вы предлагаете именно мне?
— Вы, как говориться, мастер художественного слова. Неплохо пишете, с юморочком...
— Некоторые считают, что я абсолютно бездарен. Предложите им!.. Зачем вообще нужна эта чокнутая организация?!
Она чуть понизила голос:
— Есть мнение… на самом верху… что она необходима, чтобы возглавить и направить...
— Вот и поручили бы это кому-нибудь другому! Например, своему мужу. Вы ведь замужем, я надеюсь?
— Моему мужу поручено руководство Санкт-Петербургским отделением «РОА».
Я не удержался и съязвил:
— С чем вас и поздравляю!
И отключил связь.
Присел я на днях передохнуть на скамеечку, на автобусной остановке. Смеркалось. Не заметил я, что кроме меня там еще двое. Волосы у них взъерошены, черные маски на небритые подбородки спущены, а в руках — пластиковые стаканчики с бесцветной жидкостью.
— Эй борода! Третьим будешь? — спросил меня бас.
Не сразу я понял, что ко мне обращаются — забыл, что у меня борода приклеена (люблю я, признаться, по ночному Санкт-Петербургу гулять инкогнито — впитывать, так сказать, атмосферу современности).
— Давай, братишка, не куксись! Дерни с нами полтяшок, за здравие народа русского! — предложил мне фальцет.
— Извините, не пью и вам не советую — иммунитет падает от этого дела.
— Брехня это все! — возразил бас. — Иммунитет не волк — стоял и будет стоять!
— К тому же мы не водку пьем, а настойку камышовую! — подхватил фальцет. — А камышовочка наша родненькая лучше всего на свете от всякой вирусни страхует. Старинный деревенский рецепт, еще от прадеда!
Тут я не выдержал такой вопиющей безграмотности и полез на рожон.
— Вот это и есть брехня! В то время никаких вирусов и в помине не было! Хоть из лужи пей — всё благодать!
— Это точно! — сказал бас. — Раньше благодати больше было: на крестном ходе, человек с тыщу к иконе приложится — и хоть бы насморк!.. Тогда даже диареи после колбасы не случалось. А теперь?!
— «Беломор» какой был, а?! Газировка — за одну копейку! — не унимался я. — Всё просрали!!
— Да, были раньше времена! — всхлипнули они разом. — Просрали!
И так на душе муторно стало, что на стаканчик камышовки я все-таки уговорился. А у меня так заведено: где один стаканчик, там и два… три… ну и так далее…
Пока мы набирались до положения риз, познакомились. Оказалось, певчие они, из церковного хора. Помню вместе песни пели советские — все самые душевные перебрали...
Но только мы затянули мою заветную «Money, money, money», появилось перед нами нечто странное: то ли мужик, то ли баба, в простыню закутанное, в такую белую, что аж глаза слепит.
Те двое, сразу в лужу упали, на колени.
«Прости ты нас святой ангел! — закричали. — Каемся! Рукоблудили мы безмерно, да мужеложествовали, прямо на хорах. Вино бухали, для Евхаристии предназначенное. Деньги прихожан тырили. Не губи ты нас, бога ради!»
А мне падать в лужу с какой стати? Вовсе не хочется! Подумал: «В ад, так в ад! Там хоть компания поприличнее, а не эти амебы бесхребетные!.. Только надо туда впереди них попасть: местечко занять получше, а то потом хрен уснешь!»
Разворачиваюсь я, как следует, да этому типу в простыне по роже — бац!
А он и глазом не повел, говорит неожиданное:
— Вы двое в Госдуму отправитесь — для таких патриотов там всегда теплое местечко найдется. А вы, дедушка, домой ступайте и спать ложитесь: вам большие деньги приснятся!
— Какой я тебе дедушка! У меня ни детей, ни плетей! Холостяк я! И вообще, мне еще тридцатник!
Берусь я за свою мочалку на подбородке и дергаю ее книзу — хрясь!
Боль адская! Живая борода-то! Приросла!
Вынул этот тип из под простыни зеркальце, дал мне.
— Посмотри!
Глянул я в него… А там старикашка чумазый, лет семидесяти пяти! Потер я кожу пальцами, чтоб грим стереть — и ни черта! Всё родное стало, натуральное…
Теперь к моей новой старой физиономии мне приходится шмотки подбирать соответствующие — только в «секонде». Но есть в том и прогресс: воровать в магазинах «дошик» и спички я больше не стесняюсь, а к бакам мусорным с «просрочкой» пробиваюсь без очереди.
Было это погожим вечерком, в убогом питерском «спальнике». Расположился я весьма удобно на пластиковом ящичке, спиной о ржавый мусорный контейнер опершись, да взгляд мечтательный в далекие облака вперив. И только я спичечкой, слюной смоченной, на растерзанной пачке «Беломора», набросал выстраданное:
«Ограбили, падлы, мальчонку —
Присвоили хлеба ломоть...»
Вдруг крик: «Вот он гад! Вон там сидит! За контейнером! Держи его!!»
Я — бежать... Не успел. Схватили...
У них биты, кастеты... Вид грозный.
К кожаным курткам бантики из полосатых лент приколоты.
Один спрашивает меня:
— Вот скажи, бомжара: почему вы, дегенераты, нашу помойку любите?
И долбанул битой по контейнеру так, что из него посыпались картофельные очистки, консервные банки, яичная скорлупа, газеты... На его «берц» шлепнулся использованный презерватив.
— Ну зачем же так резко? — отвечаю. — Лично я здесь в поисках антуража… резонанса… рефлексии… Экзистенционально!
— Анально чего-чего?!
Он подцепил битой с носка «берца» презерватив и уже хотел ткнуть им в мой нос, но вдруг один из их компании сказал:
— Стой, Реня, не надо! Может чел крутой рэп пишет? Я слыхал, в Лондоне сейчас движуха такая: писать тексты на помойках. Для вдохновения.
Тут я вынул из кармана свою неизменную спутницу, красно-белую фляжечку с британским флагом, с золотым гербом и надписью «Manchester United», и отведал ароматного напитка из штата Теннесси.
Заметил я, что их ноздри затрепетали.
Бита вернулась к «берцу».
Отпустили.
Я приложился к фляжечке еще раз. И спрашиваю:
— Ты — Хирург, а они — «Ночные волки». Угадал?
— Нет. Те говномесы в Большой деревне шароёбятся. А мы — питерские: я Реаниматор, чуваки — «Дневные еноты». Но мы тоже патриоты. Настоящие!
Он расправил куцый полосатый бантик, вянущий на впалой груди.
— Ты реально рэп пишешь?
— Ну, не то чтобы рэп… Скорее поэму. О государстве российском.
— Так ты тот самый Глухарьков, который поэму о Путине сочинил? Как она там: «Прекрасный и неповторимый»?
— «Великий и недосягаемый». А может «...и неисследованный». Не помню.
— Точно! Крутая вещь, мужик! Ништяк! Пиши еще!
Передал я ему заветную фляжку. Пошла она по кругу…
Потом вместе сидели в баре, за их счет, разумеется…
Вернулся я домой, в выстуженную сквозняком «заброшку», далеко за полночь, как говориться, стоя на четырех костях. Когда оклемался, соорудил себе кофе-гляссе; сижу и думаю, ложечкой помешивая, притапливая миниатюрный айсберг ванильного мороженого в обжигающем кофейном море: «Эх, если бы не Володя, лежать мне сейчас на помойке, с проломленным черепом!»
Вот как президент российский, сам того не ведая, меня от лютой смерти спас.
Каждый петербуржец нет-нет да в метро проедет, хотя бы раз в год. Но чем эта поездка может обернуться представляют далеко не все пассажиры. И я не понимал, до вчерашнего вечера. Оказалось, что ходил иногда по краю бездонной пропасти...
В общем, рассказали мне о такой пассажирке, с которой я, ни за что на свете, не рискнул бы оказаться в одном вагоне.
Говорят, что она родилась и выросла в Большой деревне, неподалеку от телебашни, и постоянное интенсивное воздействие сыграло с ее мозгом весьма злую шутку.
Она, заходя в вагон питерского метро, всегда подолгу принюхивается и, если замечает запах мыла, исходящий от чьих то ног, то устраивает грандиозный скандал. Чтобы ее унять, требуются все служащие станции, на которой приходится надолго останавливать поезд.
Как-то раз даже шли пешком, по шпалам: машинист состава был приведен ею в столь неописуемое бешенство, что уже не мог справляться с работой.
Чтобы состав отправился, дежурным приходится дожидаться прихода другого машиниста и, поменяв его носки на грязные, провожать к составу незаметно, так, чтобы он случайно не встретился, хотя бы взглядом, с машинистом спятившим. (Если это все-таки происходит, по недосмотру, то угрожает сменному машинисту длительной потерей трудоспособности: утратой внятной речи и таким тремором обеих рук, при котором даже стаканчик с водкой удержать невозможно.)
А виновница случившегося обычно садится на состав идущий в обратном направлении, открывает один и тот же номер бесплатной газеты и погружается в ее магические строчки, доезжая до следующей станции...
Говорят, что эти циклы случаются по нескольку раз в день...
Вот и думай теперь, когда в метро спускаешься, что важнее — свежая маска на лице или грязные носки на ногах?
P. S. По мнению некоей Галины Б. (старшей дежурной по станции N), «этот бардак будет до тех пор продолжаться, пока мы в каждом вагоне икону Путина не повесим!»
P. P. S. Разумеется, иконы Путина метрополитену необходимы, тут спорить не будешь (особенно на балюстрадах эскалаторов — это стильно и скрепность хорошо стимулирует), но не помешало бы установить на всех станциях бесплатные ногомойки с мыльными дозаторами! (На праздники их можно будет украшать элегантными полосатыми ленточками. Ароматы мыла — только те, что «в византийской традиции», сделанные по старинным афонским рецептам.)
P. P. P. S. За использование вышеуказанных ногомоек не по назначению, штрафовать нещадно! (Не взирая на возраст, наличие хронических заболеваний и родственные связи в силовых структурах.)
Поэмой своей о величайшем нашем современнике, в тонкой прослойке местной интеллигенции, я фурор произвел. Ну, думаю, теперь о нем надо оперу написать или ораторию, или уж симфонию, на худой конец! Ведь любит высокое руководство в машине музон погонять — а чего еще в пробках делать? И вот, кто-нибудь начальственным пальцем в плеер — тык, а оттуда божественные флюиды моей оперы потекут. Сразу в салоне о простом народе вспомнят, об его нуждах печься будут еще усерднее…
Решил я по такому случаю музыкантом заделаться, композитором. Сказали, это теперь самое верное средство, чтоб в маргиналы не попасть. Играй, пой, веселись! Вроде при профессии, а никому до тебя дела нет, никто за это в цугундер не потащит (ежели музицировать потихонечку, от ментов подальше).
Приобрел я на свои средства, весьма скудные, губную гармошку. Трофейную, германского производства. Пристроился с ней под елочкой у метро. Хорошо-то как! Холодок, ветерок. На ветках игрушки покачиваются, да позвякивают. Народ новогодний по скользким тротуарам носится, вокруг двухметровые сосули с крыш свисают… Родина!.. И я сижу, сквозь масочку медицинскую, на военном трофее тихонько поигрываю.
Вдруг кто-то чумазый:
— Сеня, ты?! Глухарьков?! Здорово! А чё ты тут делаешь? Чё не буха́ешь? Опять в завязке?
— Оперу пишу, о Путине. Отвали, не мешай!
— А чего о нем писать? О нем и так каждый опер знает! Пойдем, по полбанки засадим!
— Значит, симфонию пишу. Проходи дальше! Я подшитый.
Любуюсь огонечками, легкими дамочками в стройных сапожках, надо льдом пролетающими, поигрываю да думаю: «А ведь никому невдомек, что я отрывки из будущей симфонии исполняю, о всенародно любимом нашем соотечественнике!»
Но самое приятное — осознавать, что в такую погоду арестовывать меня никто не побежит: скользко!
Никаких музыкальных и поэтических средств недостаточно, чтобы увековечить величие весьма дорогих наших современников. Пожалуй лишь изобразительное искусство может точно отразить их бессмертные лики. Открыв сию истину, взялся я за карандаш, да эскиз триптиха набросал.
В его центре — Великий и Недосягаемый — тот, чьи «Искандеры» никогда не смеются; обладатель множества чрезвычайно вежливых зеленых человечков, истлевающих по всему миру; по правую руку от него — товарищ Трамп, в любимом галстуке пионерской расцветки, а по левую… незабвенный товарищ Сталин, с элегантным дымком вокруг трубочки. (Хотел было третьим Димона Айфонщика присобачить, но его физия недостаточно воинственной показалась. Был бы он там, как просроченный кефир в вино-водочном.)
Планирую закончить сие творение как раз к большому празднику — ко Дню оленевода. А посему начал сбор средств в головной убор, на простуду махнув рукой. Надо насшибать на холст, кисти, краски… да и для души горючего взять! Как же без этого? (Пустую посуду уже сдал. Курю реже, не свои.)
P. S. Разумеется, свою симфонию я сочинять не бросил, трофейную гармошку всюду с собой ношу. Соседи уже хамят в глаза, сволочи.
Присоветовала мне как-то докторша знакомая средство от нервов: «Возьми и принимай понемногу. Хоть телевизор смотреть сможешь, без тремора!» Пришлось мне ее послушаться, да в аптеку приковылять.
А там, аптекарша на меня как-то странно посмотрела, когда отдал рецепт. Я попробовал улыбнуться в ответ, со всей душевной теплотой, да лаской отеческой, а она вдруг говорит: «Неужели вам больше заняться нечем?» Я заверил: «Есть чем! Сейчас лекарство куплю, да пойду к телевизору: «Прямую линию Путина» посмотреть попробую». А она поставила пакетик с лекарством на прилавок и сверкнула глазками: «Все вы, мужики, одинаковы! Хоть бы врать по-разному сговорились!»
Ничего я тогда не понял, положил пакетик с пузырьками в карман, расплатился, да почапал в свою заброшку.
Дома смахнул с экрана толстый слой пыли — перед зомбоящиком расположился, впервые за много-много лет. Открыл пакетик, пузырек достал, очки, да прочел на этикетке: «Настойка боярышника».
«Так вот в чем дело! Эта дама из аптеки меня за алкаша приняла!»
Разозлился я на нее. Достал все пузырьки, поставил рядком на стол и принялся эту настоечку дегустировать…
Как говориться, лучше быть, чем слыть!
В итоге, зомбоящик я так и не включил — проснулся только на следующий день, к обеду.
Потом соседу рассказал, а он смеется: «Правильно сделал, что задрых! Я посмотрел краем глаза — херня-хернёй! Мелет глупый хрыч что попало, а пипл сидит и тупо хавает».
Вот так не состоялась моя «встреча с прекрасным». И так я расстроился, что свой зомбоящик соседу подарил: ему барышня из «Прогноза погоды» очень нравится.
А я, как пивком голову поправил, купил букет, да в аптеку: может та дама поверит, что я приличный человек?
Народ, наверно, охренел, увидав двадцать третьего, на платформе «Хрюпышево», сухопарого старика в телогреечке, с трепещущей на ветру полосатой ленточкой, мятущегося меж пассажирами, пытавшегося всучить им исписанные листки…
То был я! Раздавал народу свою поэму «Великий и недосягаемый», точнее «...неисследованный», в наисвежайшей редакции.
Никто не брал! Я, конечно, далеко не Байрон и даже не Евтушенко, но не пойму, как могут отказываться от столь ценной халявы те, кто по полтора часа в этикетку на «докторской» колбасе вчитывается?
Тем более, что писал я не о вездесущем мясе птицы «механической обвалки» — о нашем всенародном любимце и благодетеле:
«Монашески скромный, народам —
отец,
Любит он келью, а не дворец...»
Один тип остановился, с виду приличный, листок взял и мне в глаза уставился, несколько нагловато. Как будто я в нагрузку еще спеть обязан или сплясать!
Говорю ему:
— Проходите, гражданин! Не задерживайте пассажиропоток! Не мешайте российской интеллигенции нести высокую культуру в народные массы!
Он вдруг встрепенулся и, как мне показалось, с ленинской картавинкой, спрашивает:
— А почему вы раздаете здесь, а не среди протестующих на Невском? Вы что, из банды кровавого узурпатора?
— Если бы я был из его банды, я бы в Куршевеле раздавал! Просто в мусарне париться не хочу.
— Любите вы, люмпены, чужими руками из огня каштаны таскать! Вот дай вам свободу — передушите друг-друга! Знаем мы вас! Крымнашисты!
— А вы, либерасты, лижете жопу проклятой Америке!
— Ничего, скоро передохнете! Раскачаем мы эту крысиную лодочку, да всех вас на дно!
— Так ты, гад ползучий, против нашей родной вертикали?! За что наши деды́ воевали, а?!
Схватил я его за грудки, да взболтнул как следует. Смотрю, а он не угомонился: соплей полный рот набрал и целится — норовит, падла, мне в лицо плевком попасть. Я увернулся, а его «презент» в мента угодил, на шум-гам прибежавшего. Кошмар!
Но есть Бог на небе! Увели этого диссидента куда подальше. Пусть в «обезьяннике» партизанит, бандеровец!
Я перекрестился трижды, бантик полосатый на телогреечке от табака отряхнул, и свалил на велике в свою «заброшку», подобру-поздорову. Подумал, хрен с ней, с культурой! Своя рубаха к телу поближе, даже если залатана.
Дома, как водится, взбодрился валокординчиком, и всю ночь фашню чморил в «Одноклассниках». Пущай катятся в свою Гейропу, сволочи!
Баба моя, Манька Гребёнкина, меня давеча за рукав схватила:
— Ты куда это, Семеныч, намылился? Корону подцепить хочешь?
— В Большую деревню! Готовь мне багаж! Разнесу эту поганую лавочку к чертовой матери! А там уж и от короны помереть не страшно!
— Да что ж такое! Чего они там опять в твой валокордин подмешали? Даже не рыпайся!
— Валокордин — это святое! Не тронь!.. Слыхала, как Лёха Бутерброд нашего Володю в суде покрыл?
— Бог с тобой! И слушать не стану! Рехнулся?
— Гнида он, говорит, казематная! Работать не умеет, только из казны тащит!
— Типун тебе на язык! Мало ли что Бутерброд на больную голову мелет! А ты, как попка, за ним повторяешь! Еще раз услышу — тряпкой по морде дам! Ложись спать!!
Пришлось подчиниться грубой силе и произволу. Даже в «Одноклассниках» не посидел — сразу задрых. Манька у меня такая — у нее обещанное не заржавеет!
Сидит тут одна, держит мобилу перед измазанным тушью фейсом и, глядя на фотку, грудным голосом причитает:
— Прости, Лёха, что с кичи тебя вынимать не пошла! Какая же я меньжовка конченая! Нет мне в жизни фарта!
Я на бодрячке́ подгребаю:
— Зря так паришься, ласковая! Не скиксовала ты вовсе. Бутерброда ведь не в Питере повязали, а в Большой деревне. Кстати, сам в мусарню приполз: при такой крыше, как у него, на нарах сытнее, чем нам с тобой на воле!
Она пьяные слезы рукавом утерла.
— Да? Так он что из легавых? Провокатор?
— Нет, он агнец божий! Не пьет, не курит — здоровье бережет. Терпил постриг, по улицам похороводил, а потом мусорам сдал, со всеми потрохами. Сечёшь?
— Ах, он паскуда! Ментяра галимый! Вовкин прыщ!
— Так что, краля, не кипишуй — через трёшечку, Бутерброд с зоны откинется, зажирует по козырному. В прекрасной России будущего!
— С каких это херов? Он же фраер и не при делах.
— Был базар, что братва кремлевская его у себя паханом поставит. Тогда он за свою трешку казну нагнет.
— А не порожняк?
— В натуре! Век воли не видать!
В общем, ушла от меня баба моя к Лёхе Бутерброду. Вразумлял я ее: «Ну куда ж ты прёсся на ночь глядя? Ты, Маня, нормальная, вообще? Он же теперь на киче! Тебе с ним даже свиданку не дадут, а ты с ним жить собралась!» А она: «Бутерброд с зоны откинется, мильонами будет ворочать! Глядишь, в президенты выбьется! А ты как был фраером ушастым, таким и сдохнешь! И мумифицируешься в этой заброшке!»
Я чуть не обиделся, хотел ей фонарь под глазом засветить, но пожалел: хрен знает сколько лет вместе прожили. Решил к ее интеллекту женскому апеллировать:
— Он же шмотки любит валютные! Носочки, небось, нейлоновые… Ты-то куда лезешь, в китайских обносках?!
— Если любит, то купит!
— Он тебя знать не знает, с чего любить?
— Я ему на зону писать буду! Поймет широту моей русской души — полюбит!
— И в постели ты, откровенно говоря, бревно-бревном!
Вот тут она полыхнула. Чайник на плите кипел, им — в меня!
Хорошо я в рубашке родился — остался бы без мужских причиндалов.
— Грымза! Диссидентка! Пятая колонна! Катись к своему Лёхе, протестуй вместе с ним на нарах!
И чемодан ее ногой пнул. Может не интеллигентно вышло, но от души.
Решил вместо нее кота завести, для сердечного спокойствия. Сиамского.
А такого секса и в интернете навалом.
Подхожу к Смольному давеча, спрашиваю: «Где тут у вас заявление о выходе из русской нации подают?» Дворник на меня посмотрел с большим пониманием: «Это вам, наверно, через портал госуслуг надо обращаться, в электронном виде».
А бабуля какая-то, с ребенком, спрашивает: «А чем это мы, русские, вам не угодили?»
Хотел я от души резануть: «А на хера мне такое счастье усралось?! Бардак устроили, выблядки! Только бить бутылки умеете да в подъездах ссать! Сталина на вас нет!» Но потом, смекнул что к чему, да говорю: «Считаю, что не достоин принадлежать к столь великой нации! У меня от такой благодати головокружения по утрам».
Дворник на меня с еще бо́льшим пониманием глянул, да слезу украдкой смахнул.
Студентка худенькая, мимо проходила, и так едко-едко лопочет: «И в какую же это нацию собираетесь, если не секрет?» — «Никаких секретов! Илону Маску писать буду, пусть меня в межпланетную нацию записывает! Хоть поживу остаток дней по-человечески, без дураков и плохих дорог». — «Вряд ли здесь вас выпишут, дедушка. Скорее всего, лечить начнут. Принудительно».
Тут какой-то пожилой интеллигент в очках поймал меня за пуговицу ватника и говорит: «Вы, откровенно говоря, и так на русского мало похожи, не смотря на всю эту лабуду». И взглядом на мой нагрудный бантик показывает, на полосатый. И спрашивает: «Финским хорошо владеете, я полагаю?.. А немецким?.. Французским?»
В общем, смылся я оттуда не солоно хлебавши, без пуговицы. Понял, что в этом деле у Смольного ответа не найдешь.
Сейчас Илону емейл отшлёпаю: может пока, на первых порах, к нему без загранпаспорта можно вступить, без бюрократии?
Вернулась-таки ко мне моя баба бывшая, Гребёнкина Манька, та, что до лёхиной «революции» в нашем торгаше поломойкой ебашила. Бухая в говнище. И с хахалем. А тот еле на ногах держится! Она мне нагло: «Знакомься, Семеныч! Это мой новый сожитель: Мишаня, волонтер лёхин. В бегах он. Мы пока на твоем диване тормознёмся. Ты ведь ни чё, не против? Бутерброд президентом станет — и тебе должностишка выйдет!»
Я натруженный «паркер» в сторонку отложил, говорю: «Лучше бы ты, Маняша, опять всю заброшку заблевала, как в новогоднюю ночь! Уберешь блевотину — и всех делов. А после этого кренделя разве отмоешься?»
И портрет Володи-нацлидера (что на столике письменном, в золотой рамочке) рукавом халата обмахнул.
Приосанился и добавил: «Кроме того, завтра ко мне из Хрюпышево супруга приезжает. Потенциальная. Я же не могу ее на раскладушке держать!»
Она прислонила Мишаню к косяку, да руки в боки: «Ты же мне жаловался, что диван блохастый, продавленный и скрипит, когда трахаешься?.. Так это все для того, чтобы от интима отмазываться?! Я хрен знает сколько лет в кладовке продрыхла, на драной раскладушке, а ты какую-то шмару из Мухосранска — знакомы без году неделя — тащишь на диван в гостиной?!»
Я построже тон взял: «Охолонись, Маня! Она из Хрюпышево, во-первых. А потом, небось ноги моет, в отличие от некоторых. И туалетной бумагой пользуется, а не журналами глянцевыми!»
В общем, отшил я их. На Сашку Секундщика стрелки перевел: «Валите, Маня, к Глебычу! У него и хата побольше, и на бухло всегда есть, и на хавчик. И курево видать импортное. А ежели что, пусть в «Гельментцию» вас пристроит, за свой счет. Здесь вам не проходной двор!»
Остался я с высоким портретом наедине. Лицом к лицу. Даже комок к горлу подступил. Слезы душат. Пожаловался ему: «Вот видишь, Володя, как у нас, в глубине-то?! Никакой на хер стабильности! Одно бл...ство!»
На рассвете, за моей бывшей приходили, за Манькой. «Гражданочка Лебёдкина по этому адресу проживает?» — спросили. Голос суровый был, чуть казенный. Отвечаю как положено, взяв под виртуальный козырек: «Выбыла давеча в неизвестном направлении, со своим новым хахалем. Только фамилия у нее — Гребёнкина».
Там, за дверью, немного помолчали, а потом: «Нам это без разницы. За хулиганство отвечать придется, по всей строгости!»
Я чуть из «Ворда» не вышел, от неожиданности. Подумал: «Сволочь, Манька! То перед Кремлем дураком выставит, то перед заграницей. Бедовая. Фоточки похабные в инсте постит: буфера да ножищи в камеру сует, задницей вертит… А теперича за уголовщину принялась!»
— Закрывайте эту криминальную жабу, если найдете! И сразу к стенке — в расход! Всем дышать легче станет... А что она насобачила, если не секрет?
— Вечером, в Валентинов день, по балкону с фонарем шаталась.
— В дезабилье?
— Чего?
— В одном трусняке что-ли?.. Или без?
— В ночнушке. Но при включенном фонаре! Запрещено! Вдруг враги России нас бомбить захотят?
Задумался я крепко. Хорошо, через дверь не видно было, как колесико мышки, между моих пальцев, суетливо бегало, да стрелочка над страничкой дрожала...
И Володя, что в золотой рамочке, внимательно-внимательно на меня смотрел...
«Хотел же я ей давеча фонарь засветить под глазом! Эх, жаль рука не поднялась! Спалила сволочь, и себя, и своего Мишаню, и нашего Глебыча! Всю подпольную организацию под удар поставила, мандавошка!»
Решил я от наших пацанов удар отвести.
— Только к Глебычу из «Секунд» не ходите — зря время потеряете! Он дрыхнет еще или головняком мается, опосля вчерашнего... Вы — сразу на вокзал! Наверняка эта шалава в Юрмалу свалила: у нее прабабка, по папашиной линии, где-то в Дзинтари, при кафе, посудомойкой пристроена.
— Спасибо, уважаемый, вам за помощь! А вы кем гражданочке Гребёнкиной приходитесь? Сожителем?
— Боже упаси! Стар я для таких дел. Не то что член — крышку от ноутбука с трудом подымаю…
В общем, отвалили они от двери. Зашуршали по гололеду колесами.
А я в шоке. Подумал: «Бывают же растяпы такие! Ничего сделать не могут по-человечески: ни в сортир с бумагой сходить, ни революцию…»
Сосед мне утром набрал, овитаминил — по моей хате сразу «Тутти-Фрутти» (у меня Элвис на вызове стоит). Спрашивает:
— Семеныч, как правильно — чифярить или чефярить?
— Ни так ни этак! А зачем тебе, ты же давеча за «ЗОЖ» топил?
— Лёхе Бутерброду, на зону, хочу маляву закинуть — свой рецепт чифа подогнать.
— На хрена ему? Он же в чиф не врубается — только колу пендосовскую херачит.
— А вдруг приколоться захочет, а вокруг только фраера шебутные?
— Ладно, хозяин — барин, можешь ему еще рецепт торта «Прага» выслать, вдогон. И букетик!
Сосед, видать, обиделся — сбросил. А я подумал: «Может от крутого чифа у Лёхи крышняк на место встанет?»
И отбил эсэмэску: «Чифирить, тормоз!»
Манька мне вчера набрала:
— Семён, ты у Глебыча на бухло занимал восьмого? Он уже не помнит ни хера. Говорит, вроде ты.
— В женский день из принципа не бухаю! Мне впадляк. Раскумариться могу, если хэш реальный, а чтобы с жабами синьку варить... Значит, опять Секундщика на лавэ развели? Как чилийца?
— Вроде того. Утром мы за пивасом собрались, а он — с голой жопой. Даже на курево нет, прикидываешь?
— А ты чё хотела? Глебыч в своем репертуаре. Как двести грамм вденет, так сразу куражится: штуку — туда, штуку — сюда! Гуляй, рванина!.. И тебе небось под шумок присунул?
— Окстись, Семёныч, я же замужем! Всё еще за тобой, кстати!
— Да я не в том смысле! Пошарь по-серьезному.
Помолчала она минутку, а потом орет:
— Ништяк!! У меня лавэ! За лифоном прилипло! Я на Стремянной заначила, когда Глебыч тачку до Берлина ловил — хотел там «сорок пятый» повторить.
«ВЫРУБАЙ НА ХЕР свой стрим, Семеныч! ПАЛЕВО голимое! Не то ЗАКОНОПАТЯТ тебя как Лёху Бутерброда в МУХОСРАНСК какой-нибудь. Будешь там в лысом виде о мамкиных блинах мечтать. Того и гляди ляпнешь чего-нибудь ПОГАНОЕ или про религию, или про наше ПРЕКРАСНОЕ ГОСУДАРСТВО», — это в чат, на мой первый в жизни стрим, сосед снизу приперся; орал на меня заглавными буквами — капсил, сволочь, без удержу.
Я, конечно, не сдаюсь, спрашиваю двумя пальцами: «А с чего ты взял, что я палиться собираюсь?!»
Он дразнит: «У тебя же СРОК ЗА ПОЛИТИКУ на лбу написан! РОЖА ГЛУМЛИВАЯ И ЕХИДНАЯ! Вырядился как ЖУЛИК!»
Отвечаю: «Много ты в прикидах понимаешь! Это самый крутой итальянский гранж — мятая майка с лямками до пупа. Но насчет политики, может ты и прав... Щас медмасочку напялю, погодь чутка!»
А он мне: «И маска НЕ ПОМОЖЕТ! Чтоб с такой токсичной афишей, как у тебя, стримы делать, нужно РАЗРЕШЕНИЕ от нашего НАЦЛИДЕРА иметь. ПЕРСОНАЛЬНОЕ! Иначе, совковые энурезники на тебя жалобу в НАДЗОР накатают. Вот ты на МУДОЗВОНА глянь — человек-человеком, все как положено: ВАЛЬЯЖНЫЙ, МОРДАТЕНЬКИЙ. Даже лепенёк дизайнерский у него имеется! КРАСАВА!»
Но тут я оскорбился: «Я в таком барахле даже срать не сяду! Пуговицы на брюхе — в два ряда, как соски у хрюшки. Срамотища! Иди, ЦЕЛУЙ ЕГО ЖОПУ, в таком случае!»
Вырубил я свой первый стрим, сижу и думаю: «Ежели кореш меня таким дерьмом окатил, что же будет, когда «глубинный» народ повалит? До конца дней не отмоешься!»
Видали давеча в «Пятёре», на Коллонтай, пожилого хилого гражданина с полосатым бантом на потертой душегрейке, приколотым над самым сердцем, да со значком «Можем повторить!» на лацкане? С ленинским прищуром на небритой физиономии? Того, который клялся охранникам больше не воровать спички и «дошик»?
То был я!.. Ага!.. Таки спалился!
Как говорится, на каждого сокола найдется ворон.
Но отпустили меня, убогого, не сдали в мусарню — рассказал, что всю жизнь партизаню: сражаюсь за всех своих, против всех чужих. А как увидели, что я одну ногу приволакиваю, даже малёха курева с собой дали на дорожку.
Но самая вишенка — мне на бормотуху двести рябчиков отстегнули, когда я Байдена обматерил, в хвост и в гриву, за его косяки и злой поклёп на Володю нашего, весьма драгоценного.
А некоторые всё в метро по вагонам побираются! Да у нас здесь, наверху, безо всякого высшего образования и даже без губной гармошки, просто Клондайк!
Главное — одеваться патриотичнее, мыслить соответственно и не стесняться выражать вслух чувства к горячо любимой Родине и многомудрому начальству. Тогда и бабло повалит. На хавчик, бухло и курево всегда будет!
Намедни к кассе стоял, а бабуля, что передо мной была, в мою корзинку зыркнула, да говорит едко-едко, через плечо:
— Ты милок, производителем-то нашим не очень увлекайся: траванёшься, не ровён час!
— А мне что с голоду подыхать? Научи, коли есть секрет!
— Почему все китайцы шибко умные и скоро будут в Кремле сидеть, знаешь?
— Я соседей своих в лицо не знаю, окромя двух-трех, а ты за китайцев спрашиваешь! На хрена они мне усрались? Хотя, если в наших магазинах до китайской жратвы дело дойдет, тогда пусть хоть в Эрмитаже сидят. Жалко что-ли?
Она развернулась, ко мне придвинулась, не смотря на лютующую «корону», и говорит шепотом: «Вот и я о том же толкую! А ведь все просто: они в свою жратву дождевого червя кладут. В нем вся польза и есть! А наш народ им брезгует и через то умом страдает».
И поведала она мне тогда старинный китайский рецепт пирожков с дождевыми червями. По ее словам, чрезвычайно для человечьих мозгов полезный.
Ночью я из дворницкой заступ позаимствовал, да во двор — червя добывать.
А ведь все смерзлось! Не май месяц, как говориться…
Хорошо полоска коричневая над теплоцентралью осталась. Я — туда.
Только начал заступом орудовать, откда ни возьмись бабка незнакомая, со злобной псиной. А та с молодого осла ростом, с зубами аллигаторскими, глазищами гипнотизирует... Жуть!
Бабка как заорет: «Ах, ты сволочь! Вредитель! Русский народ без горячей воды оставить хочешь?»
Я оробел малость: «Мне бы червей накопать, да и делу конец».
А она: «Тебе червей не копать, а кормить давно пора — на погосте! Сейчас мусорам наберу, пусть выяснят, откуда ты такой взялся — диверсант и лазутчик!»
Я опешил: «С каких это херов я диверсант? Ты что, на мне бантик полосатый в потьмах не приметила?»
Она: «А мне на твой бантик насрать и растереть! Ты лопату другой стороной держишь! На наших дачах так не копают!»
Я успокоить попытался: «Это чтобы червя не посечь! Я пласт в сторону отвалил, а теперь среди комьев черенком шебуршу. Я же не смогу из червячного фарша пирожки делать, ежели он пойдет с землей вперемежку!»
Она в крик: «Тем более шпион! Наши люди пирожков с червями не жрут!»
Не стал я с ней спорить. Применил испытанный пионерский метод, да так артистично, что ее след в секунду простыл: мяукнул я за свое плечо тихо-тихо, жалобно-жалобно…
Уволокла ее псина куда-то в сторону хрущевского подвала…
Плюнул я на всех червей, да к дому подался. Иду и думаю: «Лучше бы наши бабульки за пендосовскими рептилоидами следили! По телеку говорят, что они скоро всю планету захватят. Тогда не то что пирожков с червями, травы хорошей днем с огнем не найдешь!»
Спозаранку я на Дворцовой нарисовался — на шее плакатик «Свободу червякам!». Какая-то дама спрашивает: «А на каких-таких червяков вы, молодой человек, намекаете?» Отвечаю: «Губителям дождевых червяков нет места в прекрасной России будущего!» А она: «Думаете, что остроумно? Морочите приличным людям голову, ни свет, ни заря!» И хотела мне сумкой поддать хозяйственной...
Промахнулась!
А у меня аж темень в глазах — давление скакануло, от такой обывательской невежественности.
Я валокординчик под язык закинул, выдержал паузу, весьма значительную, по завету незабвенного Станиславского, и говорю:
— Если бы вы знали, уважаемая, как некоторые граждане червячные пирожки готовят, то бросили бы свое хождение по магазинам и встали на протестный путь вместе со мной!
— Еще чего! Я замужняя, между прочим!.. А готовят-то как?
— Червячков вначале в холодной воде пропаласкивают, в дуршлаге, а потом, еще живых, — в кастрюлю с кипятком!
— Сволочи! Их самих надо в кипяток сунуть! Голой жопой! Чтоб глаза на лоб вылезли, а потом лопнули!
— Вот и я о том же!.. Вам плакатик дать? У меня с собой несколько, выбирайте!
Она взяла «Когда мы едины, червяки непобедимы!», смахнула слезу платочком и встала рядышком.
После полудня (к тому времени, нас смерзлось человек десять-двенадцать, возле Александрийского столпа) мы собрались с духом и добрели протестным маршиком почти до самого Адмиралтейства. Даже успели спеть потихонечку:
«Отречемся от старого мира!
Отряхнем
его прах с наших ног!
Нам враждебны
златые кумиры;
Ненавистен нам царский
чертог!»
И никого из нас в автозак не засунули, не размазали берцами по брусчатке! Наверно, поняли служивые люди: вначале одного хилого червячка в кипяток, а потом — всю страну в тундру, за колючую проволоку…
Вечор я в окошко аптеки сунулся: «Здрасьте, девушка! Мне нужны такие «колеса», чтоб сразу и от кашля, и от плоскостопия помогали! В маленькой коробочке. Хочу корефану своему, Лёхе Бутерброду, президенту будущему, «дачку» на зону закинуть». Она смеется: «Это вам, дедушка, героин нужен — в таблетках». А я ей: «Точно! Дайте две!.. Нет! Три упаковки!» Она уже ржет во всю: «Я вам их рожу, что-ли? У нас запрещены наркотики!» А я парирую: «Загибается там пацанчик, лютой смертью помирает! Может пожалеете? Из-под прилавка «герыч» отпустите — приплачу!»
Она смеяться перестала. Бровки нахмурила, ягодка: «Вы этому прохиндею передайте, чтоб не выпендривался! У нас полстраны с такими «заболеваниями» всю жизнь на работе вкалывает, с утра до вечера! Не жалуются! До параши он и с плоскостопием доберется!» И окошко захлопнула. Пришлось мне уйти, после такой отповеди, не солоно хлебавши. Фиаско!
Только я напаснулся чуйской мосягой на лоджии, сосед снизу орет:
— Сеня, чё гасишься?! Те наш Володя с Большой деревни звонит!
— Как он звонит, если в его бункере мобилки сигнал не хавают?
Сосед угорает:
— Не знаю, мож он уже на свободе — откинулся!
Я матюгнулся от всей души, мосягу захабарил бережно, зашел в комнату... а на моем сотовом акэбэшка сдохла! Твою ж мать!
Назад на лоджию — соседу ору:
— Витёк, будь человеком! Набери Вовану, скажи, что моя трубка ласты склеила! Пусть на домашний перезвонит. Если что, я ему потом лавэ на карту закину.
— Как я ему наберу, если у него номер не определился?
— Вот все у него не по людски! Даже мобилу путёвую надыбать не может. Тоже мне, начальничек!
— Ага.
— А чё он хотел-то?
— Я разве спрашивал? Меньше знаешь — дольше живешь.
— В натуре.
Вспомнил я давеча, что говорят в народе: «Как вы тело назовете, так оно и проживет». И решился я тогда на последнее в жизни средство — вынуть, как говориться, козырь из рукава. Фамилию поменять надумал, чтоб если уж фартило мне, так по-гамбургскому счету.
Приплелся я в мусарню, плюхнулся на лавку. Очередь. Передо мной пацанчик. Нервничает. Я в шутку спрашиваю: «Чё трясешься, как немецкий шпион? Небось, паспорт свой пробухал?» Он аж вздрогнул, да побледнел: «Да нет, дедушка, что вы! Мне бы фамилию поменять!»
Я свой бушлатик распахнул, поскреб ногтистой пятерней под тельничком. Говорю:
— Нормально! Дело житейское. Не всем судьба фамилией угодила.
— Мне особенно. Теперь из дома не вылезти — за каждым углом засада!
— Что ж у тебя за фамилия такая — Гитлер, что-ли?
— Еще хуже!.. Совальный! — он, кажись, всхлипнул. — Меня, после уличных мордобоев да революций, наверно, с Лёхой Подвальным путают, с Бутербродом, то есть. Не обслуживают, кредиты не открывают, чморят повсюду!
В его голосе даже плач послышался, с сиротской слезой.
Я поинтересовался:
— А на какую фамилию менять будешь? Бери, как у товарища Сталина! С такой фамилией даже в Большой деревне не пропадешь! Будешь там в высоких кругах крутиться, всю жизнь бухать на халяву. Заебца!
— Я человек скромный. Мне бы что попроще: Отвальный, например, или Завальный…
— Ни то, ни другое ни в кипиш! С первой — все время гнать будут: «Отвали, Отвальный! Отвянь!», а со второй: «Завали хлебало, Завальный!»
— Точно! И как это я не подумал!
— Ты лучше фамилию Куклачев себе возьми — будешь всю жизнь при лавэ, при кисках ласковых…
— А вы, дедушка, тоже фамилию менять будете?
— Да, мой юный друг. Сам посуди, разве Глухарьков — это приличная фамилия, для интеллигентного человека? С детства кажется, что от нее глухими хорьками попахивает. Я хочу что-нибудь легкое, весеннее, романтичное, с солнцем связанное, с тополями, с ясным небом…
— Туполев, что-ли?
— Нет. Пухин!
Детишки столпились давеча вокруг лавочки у подъезда, просят: «Дедушка Сеня, расскажи, как ты с Глебычем бухал! Прикольно!» Отвечаю: «Он только с музейным мамонтом не бухал — обломался… потому что у того опилки внутри и глаза стеклянные — сколько водки в хобот не вольешь, все равно молчит да в окно таращится... Шли бы уроки делать, засранцы!» А они не отстают: «Правда, что ты, в молодости, деда Вову Бункера учил пить по-гусарски?»
Подумал: «Вот стервецы! Ну откуда прознали? Тыщу лет прошло! Он, небось, уж сотню портков в Большой деревне просидел!»
Пришлось расколоться:
— Было дело. На «Алых парусах», на набережной, неподалеку от моста Дворцового. Они стаканчик искали для шампанского. А у меня в саквояже — стильный чешский фужер «оттепельных» времен. Вот и пригодился.
— А как это по-гусарски?
Я показываю:
— Берешь полный фужер, ставишь себе на локоток, а потом р-р-раз!..
Но не успел донести культуру в массы. С первого этажа бабка Катя в окно высунулась:
— Семёныч, ядрёный гриб! Ты чему детей учишь, а?! Тебе делать нехрен?
— Я народные традиции передаю! Святое!
* * *
Повечерело. Задрыхла бухая Катя, разошлись уставшие детки, а я сижу один на лавочке и думаю: «Эх, если б знал я тогда, что с Володей судьба такой финт выкинет! Я б его тогда научил под гитару «Зоопарк» петь: «Это гопники! Они мешают нам жить!» И сейчас бы у нас в стране все по другому было — по-нашему, по-человечески».
Опять с утра пораньше по моей хате преслиевская «Тутти-фрутти» разливалась: вызывали то ли из собеса, то ли еще хрен знает от какого беса. Сказали: «Семёныч, ты мордой на ветерана смахиваешь. Пойдешь с портретом на праздник, а мы тебе три кило гречки дадим».
Я спросонья не успел прикинуть что к чему. Стал торговаться:
— Нынче за три килухи донос на блогеров подмахивают — в секунду! А портрет своим ходом переть надо. И небось в ковидной компании, под дождиком... У меня обе ноги хромые, грыжа в паху, геморрой, импотенция и насморк. Вуаля!
— Семёныч, ты же хотел в стримеры податься, так? Можем тебе мильон просмотров накрутить. Будешь бабло лопатой грести!
— Вот это дело! С шестнадцати лет стримить мечтаю. Хочу посвятить свой канал нескончаемому величию дорогих современников. Куда за портретом приходить?
В общем, дали они мне портрет…
Андропова!
Ёрш твою медь!
Я, как увидал его фейс на палочке, сразу отмахнулся: «Нет, мужики! Этого пассажира — не понесу!»
Сказали, что последний, других нет. Я свое гну: «У меня рука тяжелая. Была бы у вас Пугачева или, например, Боярский… да хоть цирюльник Зверев на худой конец! Я бы потащился с его мордой, хоть на Ржевку, хоть в Купчино, за милую душу! А с портретом вашего товарища боюсь: вдруг в стране «гонка на лафетах» начнется?.. И не уговаривайте! Мне наш Володя дорог как память — о загубленной жизни и поломанных перспективах».
Только после этого они отступились. Остался я на праздник и без гречи, и без своих стримов. Но с великой мыслью о том, что спас любимую Родину от страшной напасти.
Бабка Катя из окна по пояс высунулась, сипит мне: «Семёныч, ну как там наш Вовасик поживает? Не звонит небось, зазнался?» — «Отвали от подоконника, — отвечаю, — всю герань перемнешь!.. Будет он мне по всякому пустяку набирать! У него шухер кажинный день, не до базаров».
Она окошко захлопнула и во двор выкатилась — нарисовалась перед скамейкой. Хрен сотрешь, руки в боки.
— Значит, мои кровно заработанные — это левый базар, да?!
— Не провоцируй меня на шутинг, ей-богу! Со всех сторон враги России, а ты со своей «глубинной» пенсией лезешь! Пора бы тебе о вечном подумать...
— Я и думаю: вечно мне на хавчик не хватает! А я почитай сорок годков на одном предприятии проебашила...
Сосед к парадному подошел, видать с работы:
— Семёныч, нашему Вовану — привет! Будешь общаться, скажи, что в «Пятёре» появилась «Килька в томате», с большой скидкой! Небось соскучился он по народному рациону! Пусть желудок порадует!
Тут я малёха вспылил:
— Да ну на хер! Что вы до меня докопались?! Хотите нормально жрать — сами ему скажите! На «Прямой линии». А мне вас не понять: то вы поститесь от счастья, то от голода загибаетесь...
Бабка Катя обиделась:
— Злой ты человек, Семёныч! К тебе народ с миром, а ты — не в жопу, так на хер посылаешь. Нехорошо это. Некультурно.
* * *
Ушли они. Остался я один на скамеечке. Сижу, разминаю пальцами беломоринку и думаю: «Вот видишь как, Володя, в жизни-то: у тебя в бункере свой повар кухарит, а твои косяки с хавчиком на меня вешают. Не по-пацански это выходит — большой падлянкой попахивает!»
Когда поехали по-последней, Витёк пробасил торжественно:
— За нашего Вована, бродяги! За Бункера!
Я положил ладонь поверх налитого стопаря:
— Ша! Дальше — без меня!
— А чё так? — спросил Витёк.
Я отрезал:
— Впадлу мне за клопа пить!.. Зажрался хрыч, совсем берега потерял!
— Базара нет! — согласились гости.
— А на посошок с нами махнешь? — настаивал Витёк.
— На посошок махну, но только без помпы! Харэ нам бабушку лохматить!
* * *
Разбрелась братва — и кабак опустел. Лишь халдеечки длинноногие между столиков порхают — прибирают посуду. А я — перед чашкой кофе: мысли причесываю…
Вдруг одна:
— Семёныч, ты ведь в Весёлом живешь, на Соляре?.. Подкинь до Чайника!
Смотрю — симпатичная, интеллект выше среднего.
— Без проблем. Только за шампусаном в ночник завернем. Ну и прочего взять… У меня — шаром покати.
А утром она захотела ящик врубить, машинально...
Я через постель — на пульт, коршуном:
— Лучшая новость — только ты!
Поцеловались. Она улыбнулась весело:
— Базара нет!
— Дедушка Сеня, а правда, что наш Глебыч такой задроченный, потому что в девяностые на «Гербалайф» подсел? — меня соседские ребятишки спросили.
— Ни хрена! От этой падлятины только срака растет да хавальник пухнет. На бабку Катю гляньте — живой пример!
На первом этаже сразу окошко хлопнуло и занавеску задернули — бабка Катя жало на кухне заныкала.
Затянулся я беломоринкой, аж едким дымком в глаз попало.
— Говорят, у Глебыча жизнь личная тогда не сложилась. Сорвался в штопор…
А эти паскудники давай ржать:
— Забухал что-ли? В натуре?
— Не без этого... А кто ж тогда не синячил?.. Даже Вова Бункер к стопарю прикладывался... Но не палёнку! И только по праздникам!
— Святое дело!
— А потом и вовсе в завязку ушел...
— Чё, на лавэшку попал? Ништяк!
— Да ты, паря, как в лужу перданул! У него и тогда зелени было, что грязи: то на хавчике крутился, то на цветмете... трёшь-мнёшь, туда-сюда... Говорят, у него, от напряга, даже голоса начались; сутками напролет в башке гудело: «Будь императором! Будь императором!! Бу-у-удь им-пер-р-ра-тор-р-ром!!!» Ни травки лесные, ни колеса импортные эту заразу не брали... В Болгарию его отвезти хотели, к бабке Ванге: от сглаза лечить да от порчи. А она будто почуяла — дуба дала, стерва. Всему народу нашему падлянку кинула!
— Реально кинула... И чё теперь, вааще кабздец? Нам-то хули делать, Семён Семёныч?!
— Вот с этим, мальцы, к Глебычу чешите! А я порожняки гонять не люблю, в натуре. Краснобай он знатный, небось не зашкваритесь.
На «порожняках» Глебыча рукопись Пухина оборвалась. Кончил ее набирать и чувствую, что мутит, все тело ломит, аж в глазах потемнело…
Неужели эта хрень кремлевская даже резиновые перчатки прошибает?
Значит, Семён Семёныч точно не от ковида помер — «Новичком» траванули, сволочи! Видать сболтнул чего лишнего, где не надо…
А ведь меня тоже не подбросят халявным самолетом до берлинской клиники! Таким, как мы, он не положен: рыльца наши не того калибра. Эта великая привилегия лишь для короля «оппозиции».
И Алевтина Марковна вместе с нами копыта отбросит…
И мой новый «донбасский» роман никогда не прочтут… Ну и хрен с ним! Туфта это. Никогда я там не был, и даже не собирался. На фига козе баян? Хотел я свою бездарность «патриотизмом» прикрыть…
Одно жаль: не успею на Манькины фотки шишку поточить.
Прощайте, люди добрые! Не поминайте лих
29 мая 2021 г.