Воронков проснулся от ужасной боли в боку — лежавшая в кармане бутылка подло упиралась в ребра. Плечи оказались стиснуты стенками, наощупь деревянными.
Темно. Прохладно. Тихо-тихо.
«Все! Это конец! Закатали меня в гроб, сволочи!!»
Серёга сделал несколько больших глотков портвейна, ощутил вкрадчивое тепло, разбредающееся по жилам, и озадачился: «Но если я в гробу, то почему еще не задохнулся?!»
Тогда он глотнул еще раз, подняв донце бутылки повыше; о крышку гроба оно не ударилось.
Воронков сел, огляделся впотьмах... и улыбнулся — прибежищем ему послужило узкое каноэ, выдолбленное из ствола, а вокруг, среди стеллажей со всевозможным оружием и украшениями, застыли на постаментах пестрые фигуры индейцев.
И тут он вспомнил, что накануне, вместе с женой и дочкой, отправился на экскурсию в этнографический музей; а по пути заскочил в гастроном и взял две бутылки портвейна, чтобы после вынужденного культурного мероприятия развеяться в какой-нибудь непритязательной компании. Но осмотр множества залов оказался настолько утомителен, что одну бутылку пришлось выпить в тоскливом одиночестве, замкнувшись в тесном пространстве музейного туалета.
Однако куда пропала семья и как он оказался в каноэ вспомнить Серега так и не смог.
Воронков принялся неспешно прогуливаться по полутемным залам, разглядывая экспонаты, то и дело прикладываясь к бутылке, рассуждая: «Ночь глубокая, из музея не вылезешь: завоет сигнализация, нагрянут менты, швырнут в мусарню, отметелят…»
Слабый свет уличных фонарей наполнял музей жизнью, оставшейся незамеченной накануне…
На клинках и наконечниках, на ожерельях, браслетах и перстнях выступили капли крови… От одежд на фигурах пошел тяжелый запах пота и подгоревшей пищи… Челюсти и кулаки сжались… Все зрачки устремились на чужака… Казалось, еще секунда и фигуры сорвутся со своих постаментов, чтобы обрушить на него всю злобу, накопившуюся за века.
И вдруг, в «египетском» зале Воронков увидел… начальника цеха Гайчикова!
Тимофей Кузьмич лежал в золотом саркофаге голый, ссохшийся, побуревший, в бинтах и без очков, и смотрел на Воронкова так, будто видит его впервые.
— Кузьмич, ё-моё! Родимый! Вот так экспонат! Ты здесь какими судьбами? Ты же не бухаешь!.. Развязал что-ли? В честь какого праздничка?
Гайчиков только охнул.
— Понятно. С кем не бывает… Вставай, бедолага, у меня похмелиться есть!
Воронков помог Кузьмичу сесть и дал в руки бутылку; тот глотнул и скривился.
— Гадость!
— Пей, пей, не брезгуй! Разве в цеху на приличный коньяк заработаешь? Нашему брату теперь только одно пойло по карману — бормотуха.
Кузьмич допил портвейн, стащил с себя замызганные бинты и вылез из саркофага. Подошел к окну, выглянул на улицу. И вдруг громко выругался на каком-то незнакомом языке.
— Ты чего?! — удивился Воронков.
— Надоело мне здесь, вот чего! Линяю! За коньяком! На хрена мне золото музейное, если я не бухаю?
— А сигнализация?
— Отрублю. Я здесь гнию уже лет двести — электрощит и без глаз найду.
— Как хочешь. Метро закрыли, мосты раскрыли… Я синячить больше не хочу, лучше чуток покемарю: скоро на работу, в цех.
Воронков устроился в саркофаге, положив ворох бинтов под голову, и сразу заснул.
* * *
Утром, начальник цеха Гайчиков, бодрый и румяный, встретив на проходной завода «Знамя Труда» шлифовщика Воронкова, нахмурил седые брови, поправил очки и спросил:
— Когда же ты опаздывать перестанешь, лодырь?!
Не дождавшись ответа, Гайчиков подошел поближе. Почувствовал запах перегара и заорал:
— А почему пьяный пришел?! Уволю к чертовой матери!!
— Да ты что, Кузьмич? Мы же свои люди! Прошлой ночью даже в одном гробу спали… в этом, как его… в саркофаге! Портвейн «Алабашлы» вместе пили! Разве не помнишь, феодал?!
Глаза Гайчикова от изумления округлились, а очки съехали на кончик носа.
— Ну, Воронков! Не видать тебе ни премии, ни зарплаты! В цех больше ни ногой! Выметайся к дьяволу!
* * *
С тех пор, некоторые посетители этнографического музея жалуются на сильный запах спиртного в «египетском» зале, а уборщица каждое утро выносит пустые коньячные бутылки, появляющиеся в нем неизвестно откуда.
27 июля 2019 г.