Возвращался я из одуряюще-удушливого «дефолт-сити» домой, в освежающе-просторный Питер, ночным поездом, в уютном и вроде бы тихом купейном вагоне. Попутчики попались хоть и трепетно-набожные, но уж слишком разговорчивые. А мне уснуть хотелось, но никак не мог. Когда вагон отходил от перрона, они велеречиво обсуждали места предстоящего паломничества: Исаакиевский собор, Казанский, Александро-Невскую лавру… Это я перенес хорошо, даже дрема к глазам подходить стала: места для каждого коренного петербуржца хорошо знакомые, привычные… Но потом, спустя минут сорок, они сплотились за столиком, принялись перекусывать и вдруг свернули на свое наболевшее. И сон слетел с меня испуганным голубем — тремя дикими кошками они набросились на него, терзая когтями благодатные крылья.
— И хорошо, что теперь яйца втридорога! — утверждал пожилой москвич, оглаживая сивую бороду, величественно возлежащую на огромном животе, стиснутом пуговицами вязанной кофты. — От них зараза прет: и сальмонеллез, и птичий грипп… Да мало ли еще чего! Врачи-то нам не всё говорят — своего начальства боятся; они люди подневольные — бюджетники. — Он взглянул вверх, на второй ярус, на мою полку, видимо приглашая меня к беседе: — Уж лучше сухарик съесть! — а потом перекрестился и добавил веско: — Со святой молитовкой!
Но я уже успел смежить веки, будто сплю, и он отвернулся ни с чем, оскорбленно занялся чаем — забренчал ложечкой о стенки стаканчика.
— А у меня вообще аллергия на яйца! — завелась попутчица, схожая с ним комплекцией, сидящая на нижней полке напротив. — Глаза бы мои их не видели!
Она размазала ручкой чайной ложечки масло по пышному хлебному ломтю, размером с обувную подошву, и принялась выкладывать на него нескончаемые овалы копченой колбасы.
— И батюшка на проповеди изрек, что вкушать яйца не благословляет! — приложила вторая, гораздо младше соседки, но уже начинающая расплываться в теле. — Дескать, за эти деньги лучше хамончика взять, балычка или икорки.
Эта паломница взялась за буженину: выложила ее на ломоть в два слоя, украсила помидорными дольками и присыпала сверху свежим укропом.
Я не знал, что делать, как уснуть? Спросить у проводника другое место или поменяться с кем-нибудь? Нельзя же ругаться с соседями только из-за того, что им поговорить приспичило. Ведь лес, как известно, по дереву не плачет… Но с другой стороны, если не высплюсь, как я буду выглядеть в своем офисе утром — клевать носом? Хороший же я буду работничек! Выпрут меня к чертовой матери!
А внизу, будто сама по себе, открылась баночка с маринованными огурчиками, распахнулась упаковка нарезанного сыра, высыпался кулечек шоколадных конфет, зарумянился маковый калач… Всё на столике приглашало забыться и занять рты едой.
Однако разгоревшееся ток-шоу утихать и не собиралось, «кулинарные» полешки валились в пламя одно за другим:
— И с балыками всё не слава богу! — бородатый звякнул ложечкой о блюдце с лучащимся медом. — Ведь тут надо смотреть какой засол был: ежели его абы как сделали, даже насмерть травануться можно! — он икнул и перекрестил рот щепотью, облепленной калачными крошками. — Я балык только у знакомых беру…
— И с икрой та же петрушка! Просроченной съешь — считай, в могиле одной ногой. Неделя поноса — и смерть в реанимации! — заверила та, что потолще.
— Господи помилуй! — отозвалась другая. — Спаси нас, грешных!
Москвичи дружно перекрестились, и принялись делить величественную жареную курицу, горделиво прошествовавшую на столик из сверкавшей фольги.
Я с надеждой прикрыл глаза, попытался считать воображаемых овечек, неспешно прыгающих через ограду… но сразу же потерпел фиаско!
— Икру я обычно через свояка достаю — он и рыбачит, и солит сам! — подхватил бородач. — Он мужик непьющий, семейный — доверять можно… А вообще, в наше-то время, все продукты пошли не бог весть. Кругом — отрава! Химия! — он икнул громче прежнего и перекрестил рот румяной куриной ножкой. — Как жить дальше? С голодухи помирать что-ли? Спаси господи!
Все запахи со стола поднялись ко второму ярусу, слились в один и отзывались внутри меня одуряющей тошнотой.
Я решительно оторвал голову от подушки и спросил, неожиданно даже для самого себя:
— Послушайте, неужели вы думаете, что нам, иноагентам, живется легче вашего?! Ведь шпионим сутками напролет — пожрать некогда!
Паломники сразу примолкли. Больше ни слова, ни звука я от них не слышал, и немедленно погрузился в сон.
Купе охватил мрачный вихрь из черной икры; жареная курица, распахнув утробу, голодной акулой гонялась за балыком по откидному столику; а яйца лихо отплясывали на нем, хрустя золотой скорлупой и позвякивая тупыми лбами о чайные стаканы; маковый калач расплелся, вырос до второго яруса и охватил мои ноги безжалостной анакондой…
Проснулся я за полчаса до прибытия в Питер; поезд проезжал Тосно. Купе было совершенно пустое: ни горластых попутчиков, ни их чемоданов… Только смятый кусок жирной фольги, с начисто обглоданными куриными косточками, зубочистки и крошки, рассыпанные по всему столику, напоминали о неприятном соседстве.
«Надо же так! Иноагенты мне выспаться помогли! Дай им бог здоровья!» — подумал я и отправился умываться.
Чистое зимнее солнце догоняло вагон, путаясь в далеких сосновых верхушках.
5 января 2024