Нечто переворачивающее с головы на ноги может случиться и в жизни самого заурядного православного менеджера. Причем это может произойти даже в ту эпоху, когда его соплеменниками, осатаневшими от иллюзий нефтяного рая, был повернут ход истории вспять, а всякое движение зрелого разума подавлено, чтобы сохранить гнетущее царство-призрак навечно…
Но что сподвигнет серенького недоделка, еще в детстве расплющенного мрачной религиозностью окружающих, на внезапный головоногий переворот в возрасте «взрослом»? Неужели страстное половое влечение, облаченное в одежды справедливости? А может звуки «гениальных» рифм, вываливаемых гневливым горлопаном под барабанное уханье? Или досужая болтовня десятка сопливых геймеров, втиснутых кофеином в мультяшно-виртуальные рамки и вообразивших себя бывалыми анархистами? Или конспиративные шарики-фонарики, в руках взволнованных «несогласных», выпростанных из комфортного интеллигентского мирка на улицы и балконы? Или потоки истеричных видео, выплескивающиеся из смердящих лоханей языкастых «публицистов», попрятавшихся за далекими буграми?.. Кто знает?..
А вдруг из букашки в орла его превратит самое обычное с виду крупное куриное яйцо?
Перед уходом в отпуск, он — главный менеджер по продаже биологически активных добавок компании «Русолайф» — дал себе слово выпивать ежеутренне… нет, не один из ее широко и шикарно рекламируемых целебных продуктов — по два свежайших куриных яйца. И поэтому остановился не где-нибудь у черта на рогах — не в какой-нибудь дешевой азиатской гостинице с просторным баром, а неподалеку от города на Неве, в том деревенском домике, при котором был самый большой курятник.
Кто поведал ему о пользе яичной диеты он уже не помнил, но соблюдал ее неукоснительно. Еще в полусне, едва разлепив веки, он доплетался до курятника, вынимал из-под наседки яйца, расколупывал их ногтем и добросовестно вытягивал содержимое.
Однако молодецкого задора в его тридцатилетнем теле так и не появилось: размягченные офисом мышцы не налились силой, а дух, порабощенный неподъемным кредитом, взятым на покупку квартиры, был по-прежнему взбудоражен назойливыми телевизионными призраками. Мясистый блин на голове не уступил место лицу. Даже пузырь живота не сдулся, чтобы хоть чуть-чуть обозначить талию. Катастрофа!
Спустя неделю после приезда, он посетовал: «Надо было мне на рыбалку ходить — рыбу вытаскивать по утрам, а не яйца!» И решил больше не валять дурака — не вставать с постели до обеда.
Но следующим утром, спросонья подчинившись новой привычке, он опять оказался перед куриным насестом и выбрал яйцо покрупнее…
И вдруг почувствовал под тонкой скорлупкой возню, услышал постукивание, а потом увидел, как от нее отскочили скорлупки — и через дырочку высунулся розовый клювик, а возле него… показался на свет и второй!
«Два птенца в одном яйце?! Оба живы?! Но это же невозможно!!» — поражался он, любуясь отвагой крошечных близнецов, пробивающихся в громадный мир.
На тропинке к курятнику послышалось старческое шарканье, и вскоре перед его порогом остановился хозяин дома. С прищуром вглядываясь в лицо квартиранта, он спросил:
— Данила Силантьич! Утречко доброе! Как спалось?
— Благодарствуйте, любезнейший Никита Христофорович! Слава богу! Сегодня без сновидений.
— Помилуй нас, грешных, господи! — вздохнул старик, и веки его наполнились обильной сердобольной влагой.
Оба сняли бейсболки и, глядя в дощатый потолок курятника, перекрестились.
— А чего ж ты яички больше не пьешь? Никак брезговать стал?
— Нет, что вы! Уже одно выпил — с молитвой к заступнице нашей пресвятой богородице и ко всем божьим угодникам.
Хозяин оглядел курятник — скорлупы нигде не было.
— Разве ты, Данила Силантьич, со скорлупкой яички потребляешь? Для крепости костей что-ли? Для кальцекса, мать его в гланды?
Городской гость сунул руку в карман и достал из нее горстку скорлупы.
— Сорить не люблю, Никита Христофорович. Люди добрые говорят: где порядок, там и удача.
— Верно говорят. А ты отдай эту шелуху мне — я в компост добавлю. Землица такое добро любит — рожает шибче.
Осколки птенячьего убежища пересыпались в мозолистую руку хозяина. Он улыбнулся в рыжую клочковатую бороду.
— Ты, Данила, нынче вечером к нам заходи — моя Галина Аполлоновна пирогов с черникой напекла, почаевничаем на прощанье. Ну, будь здоров!
— И вам, не хворать, Никита Христофорович! Непременно к вашему огоньку наведаюсь. Я к отъезду коньячок припас, икорку черную… Посидим, значит… Как раз к вечерним новостям приду — посмотрим вместе. Беспокоюсь я шибко, как там у нашего царя-батюшки со здоровьишком?
— А что с ним станется? В восемьдесят восемь — разве уже не царь православный? Береженого бог бережет!
— И то правда. Мафусаил в его годы вполне цветущим был. Да и сын его, Ламех, тоже. Господь с ними обоими!
— Аминь!
Они опять перекрестились, надели бейсболки и разошлись от жизнерадостно клокотавшего курятника, по прохладным от свежей росы, пухлым ладошкам подорожника, беспечно дремавшего на тропинке в тени ароматных ярко-розовых голов перешептывающегося иван-чая.
Хозяин, зайдя за амбар, поднес к подслеповатым глазам горстку скорлупы, понюхал ее, пошерудил в ней мозолистым узловатым пальцем и швырнул в крапивные заросли, раскинувшиеся в тени вдоль огородного забора.
— Наврал, черт питерский! Думает, мы здесь лаптем щи хлебаем! Скорлупа-то у него в кармане была не давешняя — старая!
Никита Христофорович в сердцах вытоптал залатанными кроссовками мокрую и холодную крапиву, покряхтел, облегчаясь на стену амбара, энергично встряхнулся, а потом глубоко зевнул и перекрестил рот.
В нос Данилы шибанул густой навозный запашок, витавший неподалеку от дома. Он подошел поближе, прикрывая нос рукавом. Увидел, что на крыльце сидит хозяйка и счищает щепкой с кирзового сапога коровий помет.
— Что нос спрятал, красавчик? — спросила она. — Деревенский парфюм не угодил?
— Дух ядреный, Галина Аполлоновна! Аж глаза дерет!
— Это с непривычки. Годик бы здесь пожил — понял бы: огород без навоза, как баба без мужика! Не мог бы, не зажимая нос, в шикарные бутики заходить…
— Вполне возможно. Но сейчас моему носу не легче!
Хозяйка хохотнула и швырнула щепкой в курицу, бойко клевавшую из собачьей миски.
Данила взбежал по скрипучим ступеням в дом. Включил в своей комнате настольный светильник — и чертыхнулся: лампа оказалась светодиодная! Бросился во двор, к деревянному сортиру: вывинтил лампочку накаливания, поменял ее на свою. Опять зажег светильник на столе, поднес к нему руку — греет хорошо. Положил под лучи потрескавшееся яйцо и запер дверь в комнату дважды — на щеколду и на врезной замок. Задернул на окне шторы, и заслонил лампу поставленным на ребро огромным томом «Жития святых», оставшимся от прежнего квартиранта.
* * *
Галина Аполлоновна расположилась в дворовом сортире, вытащила из-за пазухи затисканный прошлогодний журнал «Труженица нечерноземья», найденный под сиденьем пригородного автобуса, прочла яркий «интригующий» заголовок: «Король гламура Херкоров — баба с бородой или мужик с сиськами?», и сплюнула от отвращения. Однако решила продолжить: высокая и недосягаемая светская жизнь столицы волновала ее во всех своих проявлениях, а уж в пикантных и скандальных тем более. Машинально пошарила по занозистой стене в поисках выключателя, щелкнула им. Но что за черт? Вместо привычного тускло-желтого вспыхнул ярко-белый. При этом свете, на помятой физиономии поющего «короля» проявился узорчатый след сапожища. Она приподняла над «очком» голую задницу, бросила в него журнал и усмехнулась, подумав: «Искусство принадлежит дерьму».
От потревоженных нечистот к «очку» взметнулся густой фонтанчик миазмов, шибанувший в нос и вызвавший резь в глазах. Галина Аполлоновна даже закашлялась. А когда чуть отдышалась, ее одолели мысли: «Зачем квартиранту яркая лампочка здесь понадобилась? Мой старик сюда бы никогда не вкрутил дорогую. Неужто проведал Данила, что мы останки своих постояльцев в выгребной яме топим?»
Из увесистого тома «Жития святых», которым Данила прикрыл птенцов от посторонних глаз, выпала клетчатая тетрадная страничка, сложенная в четвертушку. Он развернул ее и прочел, изумляясь все больше и больше:
«Тому, кто это найдет! Я — монах Ферапонт Заневский. Если ты читаешь эти слова, знай: меня уже нет в живых. Не теряй ни секунды — беги из этого дома, из этой деревни, куда глаза глядят, но как можно дальше! И обратную дорогу забудь! Хозяин этого дома, Никита Христофорович Лукашов, ловко прикидывающийся православным верующим, на самом деле — агент мировой закулисы Леонард Зевельберг, подосланный в Россию, чтобы дестабилизи…»
И тут в дверь комнаты требовательно постучали, послышался ласковый голос Никиты Христофоровича:
— Данила Силантьич! Милости прошу к нашему шалашу! Столик накрыт, чаёк стынет!
Данила разорвал записку в клочки, сунул их в рот и попытался проглотить. Но бумага стала комом и никак не хотела проходить в горло.
— Данила, спишь что-ли? — спросила Галина Аполлоновна. — Или с сердцем плохо?
Но тот не то что ответить, даже вздохнуть не мог, пока не догадался глотнуть воды из цветочной вазы с пышным ромашковым букетом.
— Давай, Лёва, вскрывай! — скомандовала она, и в дверном замке завозился ключ, а потом, от удара, слетела с шурупов щеколда.
* * *
Очнулся Данила в полной темноте, воняло сырым подвалом и плесенью. Сверху, через пол его комнаты, доносились взволнованные голоса хозяев: они спорили, непонятно на каком языке. Голова гудела так, будто с размаху оглоушили томом «Жития». Он встал, но едва сделав пару шагов, споткнулся о чьи-то ноги.
— Ну что, расчухался наконец? — покатился по полу хриплый бас. — Спички есть?
— Зажигалка.
— Подпали-ка свечку, у меня в кармане найдешь, а то в темноте развязать не сможешь.
При свете церковного огарка, Данила увидел смертельно отощавшего бородатого дикаря, связанного по рукам и ногам.
— Ты меня не боись! — сказал бородач, увидев ужас, промелькнувший на лице своего спасителя. — Тебя как звать?
— Данилой.
Веревки были сброшены быстро. Пленник ловкими движениями опытного спортсмена растирал затекшие руки и ноги.
— А я монах Феропонт.
— Заневский, что-ли?
— Слыхал обо мне?
— Твою записку читал, что в «Житиях» была спрятана. Значит, ты жив остался…
— Не успели меня эти гады прикончить: ты вселился. Они ведь до денег жадные, никогда от квартиранта не откажутся… Народу православного сколько здесь угробили — жуть! Посмотри хорошенько!
Данила пригляделся к земляному полу: он был весь перекопан, а потом притоптан наскоро.
— У них тут целый промысел организовался. Пустили по деревням слух, что в их избе икона мироточит — и паломников полон двор. Как пчелы на мед слетелись, а теперь все гниют… Во дворе полный амбар их пожитков: рюкзаки со шмотками, камеры, телефоны… И ты тоже к иконке приложиться приехал?
— Нет, я сюда за здоровьем — за яйцами свежими. Выходит, по краю пропасти ходил.
— Точно. Повезло тебе, парень. Меня они быстро раскололи. Спросили о какой-то чертовой филиокве — а я про нее ни сном ни духом! Знать не знаю с чем ее едят! Ведь не монах я — майор безопасности Елисей Завальный. Про фокусы с иконами я в курсе — школьная физика, а остальные бредни церковные — поди их все выучи, жизни не хватит!
* * *
Хозяева дома склонились над настольной лампой в данилиной комнате.
— Ни хрена себе! — воскликнул старик. — Двухголовый петух!
— Ой не к добру это — быть беде! — заверила старуха. — На их герб шибко смахивает. Пора нам прикрывать лавочку, да валить отсель!..
Перед ними, в ярком кружке света, лежал освободившийся от скорлупы черный цыпленок. Обе его головы смотрели в разные стороны — одна на деда, а другая на бабку.
— А ну, гады, руки вверх! — резкий крик оторвал их от диковинки.
В дверях стояли двое освободившихся квартирантов, один нацелил в голову хозяина пистолет.
Хозяйке пришлось удивиться опять:
— Надо же! Выбрались таки из подвала! И даже нашли мой ствол в крынке! Говорила я тебе, Лёвушка, на беду этот двухголовый родился!
Величественный старинный особняк в центре города был переполнен паломниками. Очередь к нему растянулась на много кварталов. Все собрались поглазеть на чудо и вымолить себе лучшей жизни, пусть не в раю, так хоть в русской столице.
Посередине огромного зеркального зала, рядом с драгоценной птичьей клеткой, возвышавшейся на малахитовом постаменте, стоял монах Феропонт и, чинно оглаживая смоляную бороду, собирал в ларь пожертвования. На его рясе золотился новенький орден с носатым монаршим профилем. В этом зале не задерживались надолго: лобзали с поклоном дверцу клетки либо становились на колени и покрывали поцелуями постамент, затем клали деньги и, крестясь, отходили.
В зале соседнем восседал Данила — в помпезном антикварном кресле с резной спинкой, перед стеной из множества мониторов. Он удовлетворенно созерцал густую набожную очередь, понимая: «Дураки — это крайне выгодно, а государство их — божественно! Это бесконечная золотая река, омывающая способные руки!..»
— Мне этот ажиотаж не понятен! — возмущалась, уже прошедшая перед клеткой, пышная великосветская дама в бриллиантах и вечернем платье, обращаясь к своему супругу, еле втиснутому в торжественный костюм. — Ведь он не орел, а всего лишь двуглавый петушонок!
Ее тяжеловесно-холеный спутник вытер губы манжетой и спросил:
— Ну чего ты буровишь? Разве он на наш герб не похож?
Столь же непринужденно он промокнул лоб и сам же ответил:
— Похож, а это главное! Вырастет — будет как все.
25 августа 2024
Санкт-Петербург